В общем и целом, в Англии таких людей не встретишь. Конечно, есть какой-то чудак из «Мысли дня» на радио ВВС, вещающий какую-то банальщину «от наших мудрецов». И конечно, есть целая бригада ненавидящих самих себя и скандирующих «Израиль — зло». Но в Англии не увидеть, как еврейский народ принимает активное участие в культурной и интеллектуальной жизни страны, потому что хочет говорить, писать и думать обо всем еврейском. И который уверенно знает, что не евреям тоже будет интересно то, что они говорят. Который не боится использовать еврейские слова, упоминать еврейские праздники или традиции, потому что они знают, что их читатели поймут, о чем идет речь. Тут такого нет. В этой стране как будто порочный круг, в котором взаимодействуют еврейский страх быть замеченными и естественная британская скрытность. Они подпитывают друг друга мыслью о том, что британские евреи не могут говорить, быть услышанными, ценят абсолютную невидимость превыше всех других достоинств. Что меня беспокоит, потому что, хоть я и могу бросить религию, я не могу бросить свое еврейство.
Я думаю об этом и вспоминаю некоторых мужчин из папиной синагоги. Профессионалы, в основном, доктора, адвокаты, бухгалтера. Я помню, как они говорили о своих коллегах, которые не были евреями. По крайней мере, некоторые. Они говорили: «Они не понимают Шаббат, эти гои», или «Они считают, соблюдать кашрут — это просто не есть бекон», или «Новая секретарша спросила, не ношу ли я кипу, чтобы прикрыть лысину». Они смеялись над этими ошибками, но никогда не пытались исправить их. Они говорили: «Они не могут понять, им не объяснить. Они не способны на это». Как будто речь шла о детях или умственно отсталых.
Они говорили и другое. Они говорили, что такой-то человек был «плох для евреев», потому что негативно отозвался о микве. Или что такой-то человек был «хорош для евреев», потому что вед беседу о «еврейских ценностях» в воскресной телевизионной программе по ВВС. Они верили, не сомневаясь, что дебаты о чем-либо еврейском — это плохо, чистейшее восхваление — лучше, но лучше всего — просто тишина. Терпеть их не могу. Я уже и забыла, что к таким людям я возвращаюсь — к этой синагоге, полной маленьких ограниченных умов. К этому миру тишины, где евреи должны быть тише, чем не евреи, а женщины — тише, чем мужчины.
И, думая об этом, представляя душное помещение синагоги, я выглянула из окна и увидела ее. Она стояла за забором, но была видна. Синагога моего отца. Как будто я призвала это изображение из своего сознания. Два дома, соединенные вместе, как один. Я никогда не понимала, зачем они это сделали: наверное, это было дешевле, чем построить новое здание, но, зная цены на недвижимость в Хендоне, не настолько уж и дешевле. Думаю, это связано с верой в то, что мы не задержимся здесь надолго, что Машиях придет в любой день, и нет смысла строить что-то долговечное. Я помню, когда они купили их — Хартог показал нам дома, когда в них еще ничего не было сделано, присел на корточки, тяжело дыша мне в лицо, и сказал: «Это будет папина новая синагога». Я не могла этого представить — это были два обычных дома. В одной из спален были обои с ракетами и лунами. Даже когда там поменяли пол и потолок, покрасили стены в белый и построили женское отделение, я все еще представляла, что где-то там прятались ракеты и луны. Я отдирала краску со стен, пытаясь их найти.
Такси совершило один поворот, потом другой, мимо домов, которые неожиданно были до абсурда знакомыми. Вот мы и приехали. Дом с бледно-желтой дверью и краской, отваливающейся с оконных рам. По углам окон собирался пар, а водосточный желоб свободно свисал, как сломанная конечность. Я позвонила в звонок.
Довид ответил почти сразу же. Он выглядел уставшим, и, хотя я знала, что ему тридцать восемь, казалось, что ему все пятьдесят. На нем был костюм мальчика из ешивы — черные брюки и белая рубашка, — но его кожа имела болезненный вид, а лицо было небрито. Он улыбнулся и тут же, моргнув, посмотрел вниз. Интересно, заметил ли он, что на моей юбке был разрез. Он сказал:
— Ронит, рад тебя видеть.
А я сказала:
— Привет, Довид, — и потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Он сделал шаг назад, слегка тряся головой. Забыла. Нельзя. Касаться женщины, которая не твоя жена. Даже пожать руку не разрешено. Я прикусила язык, готовый пробормотать извинения, потому что меньше всего мне хотелось начать извиняться за то, что я больше не такая, как они.