— Рон… Э-э… Рон… Э-э… Мисс… Э-э… Мисс Крушка. Я не, я не… Я имею в виду, я не, я не, Довид не…
И он остановился. Он посмотрел на меня, потом на Довида. И я клянусь, я клянусь, из кухни не было ни звука, но он неожиданно сказал:
— Иду, дорогая!
И оставил нас стоять в дверном проеме.
Наступила тишина. Мы втроем стояли в куртках в просторном помещении с аркой возле входа. Из кухни доносилось какое-то бормотание. Довид выглядел ужасно виноватым. Эсти прошептала:
— Может, нам стоит уйти?
И я ответила:
— Думаю, все только начинается, не правда ли?
Эсти и Довид слегка улыбнулись, как тогда, когда мы были детьми. Мы сняли куртки, оставили их на одной из покрытых бархатом скамей рядом со столом из зеленого мрамора, прошли в гостиную и стали ждать. Все было точно таким же, как я помнила. Комната была красной: бордовый ковер, алые обои с повторяющимся золотым узором, темно-малиновые занавески. Огромные зеркала по обе стороны от мраморного камина, украшенные золотым узором, большие хрустальные урны на каминной полке и подоконниках, масляные картины в версальском стиле, не оставившие почти ни одного дюйма на стене открытыми — изображены на них, конечно, были цветы, а не обнаженные женщины, но такой стиль все равно говорил, что миссис Хартог воображала себя Марией Антуанеттой.
Я сидела в одном из узорчатых бархатных кресел и ждала. В конце концов Хартог и Фрума возникли из кухни и присоединились к нам. Хартог улыбался во все тридцать два, а у Фрумы была более маленькая версия улыбки, со сжатыми губами. Она сказала:
— Ронит, как здорово снова видеть тебя. Мы думали, ты и не вернешься.
Надеялись, что не вернешься, подумала я. Я приподняла бровь. Хартог вмешался:
— Да, мы рады тебя видеть. И удивлены.
И тут они начали дуэт: один заканчивал предложение другого.
— Довид не рассказывал, что ты вернулась в Лондон…
— Да, ты не говорил, Довид. Ты ничего не рассказывал…
— И прошло так много времени, хотя мы, конечно, понимаем…
— В такой момент тебе бы хотелось побыть дома. С семьей…
— И старыми друзьями. И это хорошо.
— Да, это замечательно, просто мы не знали.
— Хотя, конечно, мы бы не возражали, если бы знали.
— Но, видишь ли, к нам должны прийти люди.
— Мы пригласили их до того, как узнали…
— Мы подумали, Довид захочет их увидеть.
— Ведь они хорошо знали твоего отца.
— Даян и Реббецин Голдфарб.
Фрума замолчала, и голос Хартога одиноко повис в воздухе. Мне почти стало его жаль. Он сказал:
— С этим же не возникнет проблем, правда?
Я ответила:
— Проблем, Хартог? — и притворилась невинно озадаченной.
Наступила долгая пауза, а после Фрума нервно улыбнулась и предложила нам напитки. Мне казалось, я почувствовала запах крови. Или, вероятно, запах старого, ржавого железа.
Беспокойное ожидание определенно было прелестным. Хартог сделался нехарактерно тихим, а Фрума — более болтливой и неспокойной: постоянно металась между коридором, кухней и гостиной. Когда наконец послышался стук в дверь, они оба ринулись открыть ее. Из коридора слышалась тихая беседа, протест Хартога, сдавленный визг Фрумы.
Я прошептала Довиду:
— Видишь, что здесь происходит?
Он нахмурился и покачал головой.
— Наследие, Довид. Наследие.
Эсти и Довид переглянулись. Довид сказал:
— Мы так не думаем. Мы обсуждали это утром. Я недостаточно подхожу.
Я закатила глаза.
— Посмотри на это. Думаешь, это совпадение, что тебя пригласили одновременно с Голдфарбами?
Довид выглядел озадаченным.
— Даян Голдфарб был хорошим другом твоего отца. Он поддерживал синагогу.
Я вздохнула.
— Довид, Даян Голдфарб — один из самых влиятельных раввинов в Британии, и именно поэтому он сегодня здесь. Если Хартог хочет, чтобы ты стал Равом, то Даян Голдфарб для тебя — идеальная поддержка. С ним процесс перехода власти будет гладким. Вот увидишь. К концу вечера Хартог расскажет ему, какой ты мудрый молодой человек, и как ты все это время скромничал, и какую надежду на тебя возлагает община.
Довид моргнул. Дверь распахнулась, и в дом вошли Голдфарбы.
Я была права. Естественно. За ужином Хартог несколько раз попытался перевести тему на достижения и заслуги Довида. Но, разумеется, Даян и Реббецин Голдфарб больше интересовались, чем занималась я последние несколько лет. Никто не был в этом виноват. Этого стоило ожидать; Голдфарбы не видели меня семь или восемь лет, и они не принадлежали к любителям сплетен, поэтому были искренне заинтересованы в моих нью-йоркских историях.