Когда чай был выпит, комната погрузилась в тишину. Я смотрела на них. Они улыбнулись мне. Я никогда не могла терпеть тишину. Я спросила:
— Ну что, как у всех дела?
Нехама Това рассказала мне про своего мужа и четверых детей. Двора поведала про своего мужа и пятерых детей: я услышала в ее голосе нотку гордости по этому поводу. Хинда Рохел работает несколько дней в неделю помощницей д-ра Хартога, и у нее всего двое детей, но, кажется, она не унывает. Она улыбнулась мне, и ее напомаженный рот оставил маленький красный след на белых зубах. Она спросила:
— А что ты, Ронит? Ты замужем?
Она сказала это так, как будто уже знала ответ. Я ответила:
— Нет, не замужем.
Когда женщины приняли этот факт, наступила пауза. Нехама Това слегка вздохнула. Без сомнения, они думали, что мне уже слишком, слишком поздно. Они думали не только о том, что я никогда не выйду замуж, но о том, что, посредством замужества, я никогда не стану взрослой, никогда не стану собой; буду словно сморщенный виноград на лозе — высохший, так никогда и не сорванный. В этой общине вступление в брак — не только религиозное действо или юридическое обязательство, это вообще не что-то, что ты делаешь, потому что тебе нравится человек, и ты хочешь с ним быть. Для них это обряд посвящения во взрослую жизнь. Те, кто этого не сделали, так и не повзрослели. Сказать, что я не вышла замуж, равнозначно заявлению, что я не стала полноценным человеком.
Нехама Това наморщила лоб и сказала:
— Ой, мне очень жаль.
Двора участливо улыбнулась.
Боже милостивый, как будто это, а не потеря моего отца, было настоящей утратой.
И я посмотрела на нее, на милую тихоню Двору, которой всегда так хорошо давалась математика, и которой даже ставили А+. Может, не А+, но А точно. И сказала:
— Чем ты занимаешься, Двора?
Она моргнула:
— Я же сказала: у нас с Цви пятеро детей…
Я перебила:
— Я имею в виду, ты не работаешь? Но ты всегда так хорошо училась, даже отлично! Что случилось?
Это было некрасиво. Она этого не заслужила. Не считая того, чем все они грешны — они тихо принимают, что все должно быть так и этак, и никогда не задумываются о том, что этот маленький защитный мирок вредит настолько же, насколько и укрывает.
Она начала запинаться:
— Ну, я, я всегда думала, ч-что мы с Цви, мы всегда говорили, что, может быть, когда дети вырастут…
Вмешалась Хинда Рохел:
— А что? А ты, Ронит, чем занимаешься?
Должна сказать, она была уверена, что я не воспроизведу удовлетворяющего ответа. И я сказала им, чем занимаюсь. Меня мой ответ удовлетворил. Я живу в Нью-Йорке. У меня есть своя квартира. Я финансовый аналитик. Двора немного встрепенулась, когда я назвала название своей фирмы. Как выяснилось, компания ее мужа много сотрудничает с ними. Я рассказала о некоторых громадных операциях, над которыми работала. Их глаза расширились. Когда я закончила, они молчали.
Наконец Хинда Рохел наклонила голову в сторону и спросила, притворившись обеспокоенной:
— Но разве это делает тебя счастливой, Ронит? Разве ты чувствуешь удовлетворение?
Вечером я сидела в помещении, ожидая, пока снаружи стемнеет. Работало радио, я разгадывала кроссворд и думала, через сколько времени Эсти пойдет спать. Я знала, что не могу делать это вечно. Но, может, только сегодня и завтра. Может, этого будет достаточно. И, потому что мне было одиноко, или я была уставшей, или находилась далеко от знакомых мне людей, я подошла к телефону, тому самому, который у нас всегда был. Я приложила трубку к уху и вслушалась в гудение. И, не успев подумать, зачем, я начала набирать номер.
Где-то очень, очень далеко на бледном деревянном столе зазвонил блестящий черный телефон.
— Алло.
— Скотт? Это ты?
— Ронит? — В его голосе была теплота, как будто он был искренне рад меня слышать. — Как дела в старой доброй Англии?
О да, снова это. Когда какое-то время поживешь в штатах, это перестает раздражать, но в любой момент может начать терзать снова.
— Старая, да не добрая, — сказала я.
— Да? — сказал он, и мне показалось, что я слышу звук перелистывания страниц. — А как семья?