Затем Гречко переключился на меня:
– В Крыму есть одно очень красивое место. Там стоит небольшая дачка с башенкой. Ее Сталин в 1950 году дал адмиралу Исакову, когда тот ушел в отставку и стал заместителем министра Морского флота СССР. Но за год или два до смерти он передал ее Министерству обороны. Дачка называется «Орел». Не знаю, кто придумал это название, но очень удачно. Дача возвышается надо всем окружающим, и впечатление такое, будто парит орел. Находится она недалеко от санатория «Фрунзенский». Еще когда начинали строить санаторий «Крым», я думал, как бы «приобщить» и эту дачу.
Но потом вопрос отпал. А вот округ действительно мог бы там обосноваться. Земли много – 4,5 гектара, для Крыма это отлично.
Кругом виноградники. Ранней осенью полно перепелок. Словом, райское место. Немного далековато до моря – наверное, 700–750 метров, но зато воздух райский. Дорога туда есть. В общем, надо посмотреть.
«Вот удача!» – обрадовался я. То, что об этом говорит лично министр, да еще так увлеченно, меня весьма заинтересовало и окрылило. Я хотел было уже встать и просить разрешения идти, как вдруг зазвонил телефон, причем особым, приятным тембром. Министр прервал разговор, а я насторожился.
– Я слушаю тебя, Леонид, – сказал Андрей Антонович в трубку. Слышимость была хорошая, – сидя на моем месте против министра, можно было даже разобрать отдельные слова. Я уловил, например, «…ракеты», «…Дмитрий Федорович». Наблюдая за Гречко, я видел, что он преображается в лице. Наконец, наверное, не выдержав, Андрей Антонович сказал, перебивая собеседника:
– Я еще раз тебе, Леонид, говорю, что это только я могу определить, надо или не надо. Министерство обороны с Генеральным штабом уже четко определились, что им надо для Вооруженных Сил и для обороны страны. И никто другой – ни по своему положению, ни по своей компетенции – не вправе тебе что-то из этой области докладывать. Я уже тебе об этом говорил, но опять начинается прежняя история.
Я сделал попытку встать и уйти, но Гречко решительным жестом меня посадил. Вскоре телефонный разговор закончился. Министр обороны положил трубку, почему-то надел очки и, постукивая пальцами поврежденной правой руки по столу, задумался. Я чувствовал себя прескверно. Мне сразу стало ясно, что звонил Брежнев. Конечно, я обязан был сразу встать и уйти. Но не предполагая, что разговор приобретет такой оборот, я медлил, считал некорректным выходить без разрешения, спрашивать же министра об этом во время его разговора с Генеральным секретарем вообще было бы бестактно. Вот и просидел весь этот разговор на «свою голову», а теперь вообще не знал, как поступить. Но министр сам нарушил тишину: – Леонид Ильич совсем у нас стал плох: зубов нет, говорит поэтому тяжело, память притупилась, со всеми стал соглашаться…
А этим пользуются различные технари, лезут не в свое дело.
Я все-таки решился просить разрешения действовать – не вступать же мне в беседу по затронутой министром проблеме.
– Да, конечно. Договорились с Геловани по этой дачке. А когда побываешь на месте – позвони (в хорошем расположении Андрей Антонович, как правило, переходил на «ты»).
Я оставил министра обороны со своими тяжелыми мыслями, но и у самого на душе был камень. Конечно, в то время мне и в голову не приходило, что в Политбюро ЦК могли быть какие-то трения и тем более какие-нибудь интриги. Об этом я узнал значительно позже, когда уже работал в Генеральном штабе. А тогда все воспринял как есть. А скверно на душе было оттого, что я понял: нет единства среди тех, кто окружает Брежнева. Встретившись с генералом Геловани, я разрешил с ним все свои строительные проблемы. Он пожурил меня за то, что я применяю дорогостоящие материалы для внутренней и внешней отделки казарм, солдатских клубов, спортзалов и столовых. Я же ему доказывал, что это многократно выгоднее: во-первых, такие материалы служат дольше (3–5 лет), и, конечно, они эстетичнее, современнее. При моем варианте – сделал и не возвращайся, например, к панелям в казармах или к их фасадам несколько лет. А при рекомендованных методах – надо и то и другое красить дважды в год: весной и осенью. И все-таки каждый остался при своем мнении, хотя заместитель министра обороны по строительству не мог упрекнуть меня в целом – благоустройство и повышение комфортности военных городков приобрели у нас большие масштабы. Наоборот, похвалил, но усомнился, что все это можно сделать за счет тех средств, которые выделяются округу министром. Разумеется, я не раскрыл ему своих «секретов». И не потому, что не хотел, чтобы он об этом знал. Я был уверен, что ему доподлинно известно все: те же наши строители все это преподносили своему главному начальнику на блюдечке. Не исключаю, что все мои действия по отысканию дополнительных денежных и материальных средств на строительство были известны и министру обороны. Но важно, что я сам не говорил об этом, стараясь не афишировать сложившееся статус-кво. Если же я об этом доложу официально, придется разбираться, нет ли здесь каких-нибудь нарушений. Тогда любое отклонение от инструкций считалось серьезным нарушением. Следовательно, надо пресечь его на корню. А если не докладывать, но делать благое дело, то оно всеми воспринималось правильно. Поэтому свои «хитрые» сомнения Геловани высказал не столько для того, чтобы побудить меня к откровению, сколько дать понять, что ему все известно.