При упоминании об имении Петр Гермогенович вспомнил Зыбино и сказал, что после окончания ссылки они обязательно съездят туда и хоть немного поживут в полнейшем бездействии.
— Не будет этого, Петр, — возразила Софья Николаевна. — Не сможем мы с тобой жить, бездельничая.
— Ну, хоть два месяца, — не унимался Петр Гермогенович.
— Хорошо, месяц и ни дня больше! И оба рассмеялись.
— Bon matin, maman, bon matin, oncle Pierre! — послышался заспанный голос Тани.
— Здравствуй, маленькая француженка! — ответил Петр Гермогенович.
— Она привыкла в Париже говорить на двух языках, — сказала Софья Николаевна, словно оправдывая свою дочь.
Таня с полчаса бегала во дворе, уже умытая и причесанная, подружилась с Бушуем и успела собрать на платье немало его рыжей шерсти.
— Ты опять с собакой целовалась? — строго спросила Софья Николаевна. — Марш чиститься и мыть руки!
— Я почищу ее, — сказал Петр Гермогенович.
— Не вздумай. Не надо, чтобы она росла чистоплюйкой. Девочка должна все уметь делать сама. В новом обществе, в котором ей доведется жить, не будет слуг…
Громко, на все Верховазкье, ударили в колокола в двух церквах, призывая прихожан к молитве. Из дому вышли одетые во все праздничное Павел Петрович с дочкой.
— А вы что ж не собираетесь к обедне, господа хорошие? — спросил хозяин. — Или не для вас благовестят.
— Не для нас, Павел Петрович, — ответила Софья Николаевна.
— Ай, как нехорошо. — Он сокрушенно покачал головой. — Пошли, Евфросинья.
Как только за хозяевами закрылась калитка, Смидович спросил у Софьи Николаевны:
— А где же твои газеты?
— В сером чемодане. Достань сам, пока я вожусь на кухне.
Петр Гермогенович пошел в комнату, раскрыл большой кожаный чемодан, купленный, судя по всему, в Париже, и под стопкой аккуратно сложенных вещей нашел пачку газет.
— Теперь только не хватает обыска, чтобы тебе прибавили год ссылки, а меня привлекли к очередному дознанию.
— Сейчас все порядочные люди в церкви и некому делать обыск, — отшутился Смидович. — Надо будет как можно скорее собрать всех ссыльных и прочитать им вслух. Грех одному таким богатством владеть.
— Собрать всех? Прочитать вслух? Это ж тебе не Льеж.
— Ничего… Через неделю все политические начнут учиться сапожному делу. Я уже договорился с полицией, присмотрел помещение на окраине. Там и прочтем.
— А где нам держать все это? Не в чемодане же? Петр Гермогенович чуть замешкался.
— Что, если поговорить с Евфросиньей? На нее никто не подумает.
— Она очень красивая, правда, Петр?
— Очень… — согласился Смидович. — Но ты все равно красивее.
— Не льсти, Петр. Я ведь иногда смотрюсь в зеркало. — Она вздохнула. — Тридцать семь лет. Подумать только — тридцать семь! Почти сорок…
— Но ты же выглядишь просто девочкой! — искренне воскликнул Петр Гермогенович. Он уже нетерпеливо разбирал вынутые из чемодана газеты и жадно рассматривал их.
Павел Петрович и Евфросинья пришли с обедни разомлевшие и умиротворенные. Отец сразу ушел к соседу, а Евфросинья осталась дома. Она стояла на крыльце, словно шагнувшая из былины, и теребила пальцами кончики платка, которым прикрывала свои тяжелые золотистые косы.
— Евфросинья Павловна! Можно вас на минутку? — Смидович отозвал ее в сторонку. — Не смогли бы вы спрятать у себя вот эту пачку. Тут письма, и я не хочу, чтобы Софья Николаевна узнала про них.
— Любовные? — певуче спросила Евфросинья. Петр Гермогенович не ожидал такого вопроса.
— Любовные, — быстро сориентировался он.
— Ах, Петр Гермогенович! — вздохнула Евфросинья. — Как же это так. Но уж ладно, спрячу, возьму грех на душу.
— И пожалуйста, не говорите отцу. А то он и так на меня косо смотрит…
В посаде, даже таком большом, как Верховажье, невозможно что–либо скрыть от людей, и, когда после обеда Смидович с Софьей Николаевной и Таней проходили по пыльным, немощеным улицам, жители провожали их любопытными и часто неодобрительными взглядами. Каким–то образом они уже знали, что к ссыльному Смидовичу приехала чужая, не его, жена с чужой, не его, дочерью. Наверное, проговорился сотский, который, явившись утром проверить, не сбежал ли его поднадзорный, заодно потребовал у Софьи Николаевны ее вид на жительство.
Около школы их встретил учитель Струмицкий, искренне обрадовавшийся всем троим.