— Софью Николаевну арестовали за четыре дня до Нового года. Сейчас она в Бутырках.
Петру Гермогеновичу стоило немало труда, чтобы не показать своего отчаяния.
— А сын? — спросил он.
— Глебушка здесь. — Хозяйка улыбнулась и приложила палец к губам: — Тсс… Он спит.
Смидович осторожно поставил чемодан на пол в прихожей и на цыпочках, чтобы не разбудить малыша, прошел в спальню. Там в детской кроватке спал, посапывая, крохотный человечек с соской во рту.
— Вы ничего не спрашиваете о Тане, — сказала хозяйка, проводив Смидовича в гостиную.
Петр Гермогенович смутился:
— Простите, что с ней?
— Слава богу, все хорошо. Сейчас в гимназии, скоро вернется.
Зинаида Аполлоновна — так звали хозяйку — рассказала, что Соню арестовали не здесь, а на явочной квартире у какого–то Александра Петровича, фамилию которого Соня не называла. В участке, куда ее привели, она скрыла свое имя, потому что боялась обыска, но обыск все равно был, и жандармы унесли несколько номеров «Социал–демократа», записную Сонину книжку, несколько писем, кажется, из ЦК…
Смидович получил свидание с Софьей Николаевной только на третьи сутки. Снова была печально знакомая Бутырская пересыльная тюрьма… Два года назад он под конвоем вышел из ее ворот, чтобы отправиться в ссылку, а теперь там сидит Соня, и, кто знает, какая кара ждет ее в будущем. «Письма из ЦК», «записная книжка Сони», затем, как вспомнила Зинаида Аполлоновна, еще какая–то книга, конечно же запрещенная в России, — это ли не «улики», достаточные для того, чтобы упрятать в одиночку или сослать в Сибирь! Неужели они «поменяются местами» и уже не она, а он будет навещать ее в каком–нибудь северном медвежьем углу?
Все было знакомо до мелочей: приемный зал, перегороженный высокой решеткой надвое, дубовые глянцевые скамейки для посетителей, тяжелый специфический тюремный дух, даже тот же самый надзиратель, который, кажется, узнал его…
— Я к Софье Луначарской… Мне разрешено свидание на пятнадцать минут…
— Обождите, придет время, вызовут.
Среди шагов, раздававшихся на гулкой лестнице, он чутьем узнал Сонины и впился глазами в раскрытую дверь, откуда должны были показаться заключенные. Соня была в знакомой ему голубой кофточке, наглухо застегнутой у шеи, аккуратно причесанная, свежая, будто не он, а она только что вошла в помещение с мороза.
— Петр! — Она радостно и удивленно всплеснула руками. — Мне ничего не сказали, я думала, что это Зинаида Аполлоновна. Вот видишь… — Софья Николаевна виновато улыбнулась.
— Все уладится. Тебя, конечно, долго не продержат, — сказал он, чтобы ее успокоить. — Я похлопочу…
— Как Глебушка? — Софья Николаевна подняла на Смидовича встревоженные глаза. — Нашли кормилицу?
— Нашли, — Петр Гермогенович тепло улыбнулся. — Мы все с ним нянчимся, ты не беспокойся. У Тани тоже все хорошо. Здорова… Вот это тебе. — Он положил на стол надзирателя коробку конфет, пакет с апельсинами, книги.
— Домой наведывались гости? — спросила Софья Николаевна.
— Да. На следующий день после твоего отъезда. Ушли с подарками. Им очень понравилась одна книжка в серой обложке.
Софья Николаевна вздохнула, поняв, о какой книжке идет речь.
— Ты знаешь, Сонечка… — Петр Гермогенович наконец дождался, когда надзиратель ушел в дальний конец комнаты и зашептал: — О твоем положении написал из Парижа Владимир Ильич: «В Москве заболела Танина мать».
— Правда, Петр? Неужели он придает этому такое значение? Неужели моя «болезнь» так взволновала его?
— Ну конечно же, Соня! Гордись! — Он совсем по–мальчишески подмигнул ей. — Послушай, Соня! Как только тебя выпустят, мы обвенчаемся. Это же черт знает что: я не могу сказать тюремному начальству, что я твой муж, и явился сюда все еще в качестве жениха.
Она тихонько рассмеялась:
— Но это же чудесно, мой дорогой жених!
А вечером случилась беда: тяжело заболел Глеб.
— У мальчика типичная дизентерия, — сказал Сергей Иванович Мицкевич, которого разыскал Смидович и привез на извозчике к себе домой. — Ваше мнение, коллега? —
Он обратился к доктору Владимиру Александровичу Обуху.
Обух, широкоплечий, с окладистой, густой бородой, очень высокий, склонился над кричащим крохотным Глебом и тихонько прощупал пальцами его животик.
— Вы правы, Сергей Иванович… Петр Гермогенович, признайтесь, чем вы накормили грудного младенца?
Смидович схватился за голову и застонал.
— Апельсинами… Делал сок…
Обух вздохнул и с сожалением посмотрел на горе–отца.