Петр Гермогенович несколько дней находился в отчаянии, не знал, как сказать о случившемся матери. Но Мицкевич и Обух сделали почти невозможное, и малыш стал поправляться.
С Владимиром Александровичем Смидович познакомился несколько лет назад у него на квартире в Мертвом переулке с медной, начищенной до блеска дощечкой на двери: «Врач В. А. Обух». Здесь находилась подпольная явка и не раз заседал подпольный МК, сюда приносили нелегальную литературу и отправляли за границу беженцев, загримировывали их, подбирали парики, костюмы… «Моя самая главная и ответственная обязанность врача лечить прежде всего пострадавших от царизма», — как–то признался Смидовичу Обух.
Свободного времени у Петра Гермогеновича прибавилось, и он начал хлопотать об освобождении Сони. «Вы должны учесть, господин ротмистр, у нее грудной ребенок, к тому же тяжело больной дизентерией…»
Софью Николаевну замучили допросами, она все отрицала, держалась мужественно, порой дерзко. Следователь, конечно, припомнил ей все прежние «грехи», и особенно участие в рабочей демонстрации в Туле в сентябре 1903 года, когда домашняя наставница Софья Луначарская шла с красным знаменем впереди колонны. Он напомнил ей то давнишнее предписание начальника Тульского губернского жандармского управления полицмейстеру: «Прошу установить за ней беспрерывно самое тщательное и совершенно секретное наблюдение и о всем заслуживающем внимания меня ставить в известность».
Мытарства Софьи Николаевны окончились лишь в начале осени, когда ее наконец–то выпустили из тюрьмы, запретив в течение двух лет жить в Москве.
— А теперь в Зыбино, скорее в Зыбино! Заберем Глебушку, Таню и поедем. Хотя бы ненадолго. Сонечка, тебе очень нужен отдых после отсидки. Просто необходим.
Петр Гермогенович уговаривал жену так, будто она возражала ему. А она, напротив, сразу же согласилась, ей тоже захотелось хоть немного пожить всей семьей в этом тихом старом поместье, памятном по рассказам родни и описаниям Вересаева.
— Там мы и обвенчаемся, — сказал Петр Гермогенович.
— Ну что ж, Петр…
От Тулы до Зыбина ехали на подводе, все четверо: Петр Гермогенович, Таня и Софья Николаевна с маленьким Глебом на руках. Осень только что началась, еще стояли теплые дни, но деревья вдоль дороги уже начали золотиться и светились листвой на закатном нежарком солнце. Тяжелая пыль густым шлейфом стелилась за подводой. Собирались улетать стаи скворцов, и, когда приближалась подвода, они темным облаком взмывали с придорожных кустов. Перепачканный дегтем цикорий бил своими жесткими прямыми стеблями по ногам.
— Хорошо! — сказал Петр Гермогенович, глубоко и с удовольствием вдыхая сухой воздух. — Так хорошо может быть в Зыбине, и нигде больше.
В далекие годы детства в Зыбино каждое лето съезжались многочисленные родственники — сестры с мужьями, братья с женами, дети, знакомые. Мать, Мария Тимофеевна, неутомимая и энергичная, сбивалась с ног, хлопоча о гостях, доставалось кухарке, горничной, кучеру… Но приходила осень, и Зыбино пустело. На хозяйстве оставались лишь мать, да старый Иван Макарович, исполнявший весьма призрачные обязанности управляющего имением, а заодно кормивший многочисленных собак, да служанка, которая изредка топила печи, чтобы не отсырели за зиму покои.
Пока сын нелегально жил в Москве после ссылки, мать присылала ему письма; впрочем, не столько ему, сколько всему его семейству: «Глебочке, Сонечке и Пете». Письма были обстоятельные, с подробностями — сколько заготовлено солений на зиму и как без спроса выкупался в пруду один из многочисленных внуков. «Я буду плакать, если вы раздумаете приехать в Зыбино. Мои годы такие…» — писала она.
Мария Тимофеевна сильно изменилась за последнее время, раздалась, постарела. Заслышав колокольчик вдали, она, прихрамывая на больных ногах, заторопилась на крыльцо, материнским чутьем догадавшись, кто едет, тихонько вскрикнула от радости и прижалась щекой к широкой груди своего Пети. Потом троекратно, по русскому обычаю, расцеловалась с невесткой, чмокнула в лоб Таню и стала с нежностью рассматривать самого младшего из своих внуков.
— Ну, вот мы и дома! — расслабленно от нахлынувших чувств произнес Смидович. Он немного побаивался, что теперешнее Зыбино не понравится Соне. — Да, да, Сонечка, уверяю тебя, нам здесь будет хорошо, не правда ли, мама?
Мать, конечно, согласилась и стала приглашать к столу, но Петру Гермогеновичу не терпелось показать Соне дом, множество комнат, следовавших одна за другой. Через них он повел все свое семейство, показывая и рассказывая, что и как здесь было в его детские и отроческие годы. Было видно, что во многих комнатах уже никто не живет, пахло мышами, на чудесной старинной мебели в стиле ампир — трюмо, буфете, шкафах с книгами, на портретах предков, на рояле остались следы пыли, которую, видимо, только что вытирали, но так и не вытерли до конца.