— Текст дополнения уже определен? — спросил кто–то.
— Вчерне. Но я хотел посоветоваться с вами. Можно, например, воспользоваться творчеством дедушки Крылова: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Или из Лафонтена: «Ведь всякий льстец живет за счет того, кто благосклонно слушает его». Или, наконец, из Фонвизина… Ваше мнение, господа?
Наступило молчание, которое прервал Смидович.
— Я думаю, господа, что мы стоим на неверном пути. Дополнение надо направить не столько против автора брошюры, сколько против тех причин, которые порождают лесть и способствуют появлению верноподданнических высказываний и действий. Уж коль речь зашла о Фонвизине, то у него есть басня «Лисица–Кознодей». В ней после дифирамбов Лисицы умершему Льву Крот говорит:
Я знал Льва коротко: он был пресущий скот,
И зол, и бестолков, и силой вышней власти
Он только насыщал свои тирански страсти.
Трон кроткого царя, достойна алтарей,
Выл сплочен из костей растерзанных зверей!
Не лучше ли этими словами Крота дополнить брошюру? В ответ дружно захлопали.
— А ведь остро! И смысл совсем другой. Досталось не столько Лисице, сколько самому Льву, — сказал «жених».
— Очень даже неплохо, — согласился Ивановский. — Думаю, что возражений не будет…
В тот день Василий Осипович Ключевский, как обычно, взошел на кафедру, протер бархоткой очки, окинул рассеянным взглядом аудиторию и уже собрался начать лекцию, когда сидевший в первом ряду Ивановский попросил разрешения обратиться к нему.
— Несколько слов, Василий Осипович. От имени присутствующих я хотел бы в знак нашего неуважения к вам преподнести вам второе, исправленное и дополненное издание вашей речи «Памяти в бозе почившего государя императора Александра Третьего».
На какое–то время зал замер, а потом загудел голосами. Многие студенты симпатизировали профессору и еще не понимали, в чем дело. Ключевский густо покраснел, не зная, ослышался ли он, или же этот дерзкий студент так и выразился: «в знак нашего неуважения».
Ивановский раскрыл брошюру. На обороте заглавного листа речи, перед текстом был вклеен гектографированный листок с басней Фонвизина, которую он тут же громко прочел.
Студенты вскочили с мест и, глядя на Ключевского, скандировали: «По–зор! По–зор! По–зор!» Послышался топот сотен ног, свист, и под эти крики и шум смущенный профессор поспешил удалиться из аудитории.
В воздухе еще отчетливее запахло «беспорядками». Дополненная речь Ключевского пошла по рукам, возбуждая и без того наэлектризованную молодежь, призывая ее к выступлениям. В тот же день на дворе старого здания университета собралось несколько сот студентов. Опасались полиции, но она до поры до времени бездействовала, и студентам удалось произнести несколько смелых речей.
Высокий, с окладистой русой бородой юноша, похожий на Ермака, выступал темпераментно и резко:
— Уже арестованы полторы сотни студентов Петровской академии за то, что предъявили начальству самые элементарные требования. Мы, студенты университета, протестуем против этой расправы. Мы протестуем против жандармского устава, который душит студенчество. Долой устав!
Бородача сменил Смидович:
— Мы должны потребовать от правительства свободы слова, свободы дискуссий, свободного обмена мнениями, ибо только в обстановке полной свободы может родиться истина!
Среди возбужденной студенческой толпы Смидович заметил несколько профессоров и приват–доцентов. Он узнал щуплую фигуру Тимирязева; бородка, лопаткой, воинственно торчала, глаза смотрели ободряюще и добродушно.
А поздно ночью в комнату, которую Смидович снимал в плохоньких номерах Навроцкого на Знаменке, постучали. Он открыл дверь и увидел жандармов.
— Господин Смидович? По распоряжению градоначальника, мы должны произвести у вас обыск. Извольте одеться.
Обыск был короткий и поверхностный. Забрали письма, бумаги, книги, все переписали, дали подписаться под протоколом и вывели на улицу, где поджидал громоздкий тюремный возок. В нем уже были «пассажиры». И когда Смидович, с подушкой и одеялом под мышкой, вошел внутрь, раздались веселые приветственные возгласы.
— А, Петр! — Он узнал голос товарища по студенческому совету, медика Николая Семашко. — Оказывается, это мы тебя так долго ждали!
— Ну что, теперь, выходит, все в сборе? — поинтересовался жандарм, усаживаясь на переднее сиденье.