— Простите, а вы откуда родом? — поинтересовался Смидович.
Усиевич улыбнулся.
— Вы едва ли знаете этот городок… Мглин Черниговской губернии. И даже не сам Мглин, а деревня Хотиничи Алексеевской волости… Очень бедная деревушка, в которой мой отец имел свое «небольшое дело», торговал, кажется, пенькой…
И снова разговор возвращался к основной животрепещущей теме: что же делать дальше — в Москве, в Петрограде, в России.
— Так хочется верить, что до кровопролития дело не дойдет, что все закончится мирно, — промолвил Смидович.
— Да, очень хочется. Но кто знает, как обернутся события.
— Надо сделать все возможное, чтобы взять власть без крови, — уже более твердо повторил Петр Гермогенович. — Достаточно ее пролилось и льется на фронте.
— Боюсь, что тут ваша позиция в чем–то сближается с позицией меньшевиков, — осторожно, чтобы не обидеть Смидовича, заметил Усиевич.
— Что касается меня, то мне очень хочется верить, что меньшевики и социалисты–революционеры в этом важнейшем вопросе — вопросе о захвате власти — пойдут вместе с нами.
— Как говорится, Петр Гермогенович, вашими бы устами да мед пить. Но… — Усиевич недоверчиво улыбнулся и пожал худыми плечами, — но я, простите, *не верю в это.
— А жаль! Я, например, всегда верю в хорошее в людях. И вам советую, — по–отечески, без обидной назидательности сказал Смидович. — Даже по отношению к возможным противникам.
— Петр Гермогенович! Однако нельзя же при этом терять чувство меры, — возразил Усиевич. — Ваш… как бы тут поделикатнее выразиться, выпад, что ли, на городской конференции, когда вы лишили слова Шарова… Мне об этом рассказывали товарищи.
— И что же? Вы считаете, что я был не прав?
— Считаю. Вы слишком добры, Петр Гермогенович.
— Извините, не столько добр, сколько справедлив, если уж хвалить самого себя. Из многих зол, которые мне особенно противны в человеческом характере, несправедливость я ставлю на одно из первых мест.
Усиевич, казалось, без причины рассмеялся.
— Недавно я увидел в «Барабане» довольно любопытную карикатуру как раз на тему, по которой мы ведем разговор. Нарисовано этакое чудище, названное «Каннибалом». И подпись: «Следует быть осторожным в пище: вчера я съел на обед большевика и поужинал меньшевиком. И в результате такая буря в желудке…» Уж на что вредоносный журнальчик, а смотрите, сколь остро подметил самую суть наших с ними отношений — абсолютный антагонизм.
Петр Гермогенович вздохнул.
— А я, выходит, не подметил…
Под стук колес он задумался и перебрал в памяти события того дня, когда председательствовал на Московской конференции большевиков. Все началось с выступления делегата Пресненского района Жарова. Смидовичу понравился и сам этот человек с руками и хваткой рабочего, и его страстная, убежденная речь, направленная против объединения с меньшевиками. Но когда этот симпатичный оратор перешел границы дозволенного, когда он резко бросил: «Меньшевики — это не социал–демократическая, не рабочая партия… это волки в овечьей шкуре!» — Смидович счел необходимым оборвать оратора и лишить его слова — «за оскорбление товарищей меньшевиков».
— Слушая Жарова, я был целиком на его стороне, — сказал Смидович, глядя в глаза Усиевичу. — Но оскорблять меньшевиков, когда обсуждается вопрос — объединяться с ними или нет…
— А как вы полагаете, Петр Гермогенович, если бы мы почему–либо поменялись местами с меньшевиками, их председатель поступил бы так, как поступили вы? Лично я очень сомневаюсь в этом.
— Признаться, я тоже.
Тогда, после случая с Жаровым, он действительно считал себя правым, а теперь задумался. Пожалуй, этот молодой человек видит дальше, чем он, Смидович. И совсем нечего пытаться примирить то, что стало непримиримым…
В Москву приехали рано утром, а через день он был на собрании рабочих «своей» электростанции. Как и повсюду в городе, там обсуждали решения, принятые на Апрельской конференции. Петр Гермогенович снова, в который раз вспоминал о своем выступлении в Петрограде, понимал, что был не прав, и остро переживал это. «В конце концов, ошибиться может каждый, — запоздало утешал он себя, — важно осознать свою ошибку». И когда одиннадцатого мая по постановлению Московского комитета состоялась общегородская партийная конференция, он счел своим долгом заявить с трибуны: