— Все постановления Всероссийской конференции для нас обязательны…
Смидович выступал ежедневно и не щадя сил. Как–то, воротясь с одного из митингов, он сказал жене, смущенно разведя руками:
— Ты знаешь, Соня, прокричался — и увы! Могу говорить только шепотом.
Софья Николаевна улыбнулась:
— Ничего, пополощи горло содой. К утру все пройдет. Петр Гермогенович едва успевал с одного совещания на другое, хорошо еще, что и Московский Совет, и МК, и окружной комитет РСДРП (б) помещались близко друг от друга: Московский Совет в доме бывшего генерал–губернатора на Скобелевской площади, МК и окружном — в здании гостиницы «Дрезден».
Петр Гермогенович зашел в комнату, на двери которой висела четвертушка бумаги с крупными буквами: «МК Р. С.Д. Р.П. (б)». В комнате было тесно от трех столов — для представителей Московского комитета, окружного комитета и Военной организации при МК. Висел сизый табачный дым, такой густой, что Смидович едва узнал сидевших за столами Землячку, члена Военного бюро Ярославского, секретаря Варенцову и еще некоторых товарищей из МК.
— Очень хорошо, что вы пришли, мы как раз обсуждаем порядок движения колонн, — сказала Землячка. — За электростанцию можно не беспокоиться? Надо бы разузнать, не задумали ли что–нибудь там меньшевики.
— Я проверю, — ответил Смидович. — Но разрешите поинтересоваться, почему, как только речь заходит о меньшевиках, это всегда поручается мне.
— Во–первых, Петр Гермогенович, потому, что вы долго работали на этой электростанции, а во–вторых… после вашего публичного выступления «в защиту товарищей меньшевиков…» моя просьба вполне естественна.
Смидович чуть было не ответил грубостью, но перед ним была женщина, и он сдержался.
— Хорошо, Розалия Самойловна, — ответил Смидович. — Я сделаю все, чтобы в колонне рабочих электростанции и трамвайного парка был полный порядок.
Он несколько раз съездил на электростанцию, выступал там на митингах. Меньшевики вели себя тихо. Популярность, которой пользовался у рабочих Петр Гермогенович, не позволяла рассчитывать на успех…
Первые дни апреля прошли в бурной подготовке к первомайской манифестации. Долго думали, когда ее провести — как обычно, по российскому календарю или впервые по новому стилю, но зато вместе со всем европейским пролетариатом. Вопрос обсуждался на заседании исполкома Московского Совета.
— Конечно, восемнадцатого апреля, — сказал Петр Гермогенович. — Да так, чтобы этот день действительно стал «красным днем». Чтобы везде красный цвет, везде движение… Напомню, что писали во вчерашнем номере «Известий». — Смидович вынул из кармана газету. — «Если будем праздновать Первое мая по нашему календарю, не поймут наши европейские братья, почему в этот день не развевается у нас красных знамен, почему не раздаются звуки пролетарских песен… Не поймут наши европейские братья и тишины восемнадцатого апреля и скажут: значит, российский рабочий и после второй революции не может широко развернуть своего красного знамени. Но когда мощные шаги пролетарских батальонов России отзовутся эхом на Западе, когда наши братья увидят колыхание тысячи тысяч красных знамен, — не забьется ли заодно с нами пролетарское сердце в Англии и Германии, во Франции и в Австро–Венгрии?»
Да, это были и его мысли, его мечты о том, чтобы вслед за революционной Россией пошли другие страны.
Первомайскую демонстрацию впервые проводили легально.
Седой, как лунь, несмотря на свои сорок три года, с высоко поднятой головой, Смидович шел в первой шеренге праздничной колонны рядом с Глебом Максимилиановичем Кржижановским и Радиным, который нес знамя электростанции.
— Песню нашего товарища Глеба! А ну–ка! — крикнул, оборачиваясь к колонне, Смидович, и сам затянул не сильным, но приятным тенором:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Глеб Максимилианович смутился.
— Ну какой из меня песенник, — пробормотал он, но его слов никто не расслышал. Над колонной неслась сочиненная Кржижановским «Варшавянка».
Погода не баловала в тот день. Хмурилось небо, лишь на минуту выглядывало солнце, и снова начинал сеять холодный, косой дождь. Сыпалась крупа, такая крупная, что напоминала град. Было зябко. Но от колонн, объединивших полмиллиона рабочих, служащих, солдат, от полутора тысяч знамен и множества плакатов веяло теплом. Гремела медь духовых оркестров, не смолкали песни…