Никогда еще Москва не видела такого красочного, ликующего народного шествия. Улицы напоминали русла, по которым текли живые реки — от центра к далеким окраинам. Фабрика шла за фабрикой, за заводом завод, одна воинская часть за другой. С плакатами своих союзов шли домашние прислуги, дворники, швейцары. Милиции не было, по соглашению с Советом за порядком наблюдали только распределители манифестации. Возникавшие кое–где словесные схватки быстро гасли, крикуны вбирали головы в плечи и ретировались, сопровождаемые градом насмешек.
В этот праздничный день решили не устраивать никаких совещаний, и после окончания торжественного шествия Смидович смог наконец явиться домой не среди ночи, как обычно, а пораньше. Дети уже спали, а Софья Николаевна хлопотала по хозяйству.
— Хватит заниматься пустяками, — сказал Петр Гер–могенович нарочито строгим тоном. — Где твое новое пальто?
— Разве мы к кому–то приглашены? — Софья Николаевна удивилась.
— Нет. Но сегодня праздник, и сидеть в такой вечер дома — это же невозможно!.. Пойдем на Страстную.
— На Страстную? Почему именно на Страстную? — Софья Николаевна вопросительно посмотрела на мужа. — Уж не придумал ли ты там что–нибудь?
Они медленно шли по украшенным флагами улицам, несмотря на поздний час все еще заполненным народом. В толпе прохаживались молодые люди с кружками для пожертвования. Вопрос об этом решался в Московском Совете, и Петр Гермогенович с энтузиазмом поддержал предложение собрать в праздничные дни некую толику денег в фонд революции. На заводе изготовили несколько тысяч кружек–копилок и вручили добровольцам. Два дня на дно этих кружек падали рабочие трудовые медяки и стремительно обесценивающиеся царские рубли. В награду выдавался «красный цветок» — бантик, который тут же прикрепляли к груди того, кто жертвовал деньги.
Петр Гермогенович тоже ходил с кружкой. Бедняки, рабочий люд жертвовали охотно, кто сколько мог, богачи…
Смидович нарочно обратился к респектабельному мужчине, широко размахивавшему на ходу палкой с дорогим набалдашником:
— Может быть, пожертвуете, гражданин, на Совет рабочих депутатов?
— На совет собачьих депутатов ничего дать не мо–жем–с, — отчеканил буржуй…
Несмотря на поздний час, на Страстной площади царило веселое оживление. После двадцать восьмого февраля здесь каждый день устраивались митинги, порой столь многолюдные и бурные, что из управы пришло распоряжение отвинтить от тумб чугунные цепи, опоясывавшие площадку перед памятником Пушкину: толпа напирала на них с такой силой, что возникла угроза, что чугун не выдержит нагрузки. Но в этот вечер на площади собралась совсем необычная толпа. Вместо привычных речей время от времени слышался голос:
— Кто больше? — Удар молотка по металлу — и тот же голос с украинским акцентом: — Продано!
— Что за аукцион, Петр? — спросила заинтересованная Софья Николаевна.
— Продают «Известия».
— Ничего не понимаю. — Она еще более удивилась.
— А между тем все очень просто. Как тебе известно, сегодня ни одна буржуазная газета не вышла и в продажу поступили только наши «Известия». Почти весь тираж разошелся очень быстро, и тогда возникла мысль придержать несколько сот номеров и вечером продать их с молотка.
— Это им в отместку за то, что жгли наши газеты, — сказала Софья Николаевна, вспомнив огромные костры, которые зимой черносотенцы устроили, сжигая большевистские газеты. — И за сколько же продавали «Известия»?
— Сейчас спросим.
«Продавал» газеты член большевистской фракции Моссовета. Завидя Смидовича, он улыбнулся и похлопал рукой по лежавшей на скамейке сумке.
— Вот, Гермогенович, наторговал целую кайстру грошей.
— Сколько же? — спросил Петр Гермогенович.
— Еще не считал, но богато. Один номер аж за тысячу рублей пошел. Другие — по сотне…
— Ай да молодцы! — воскликнула Софья Николаевна. — А теперь признавайся, — она посмотрела на мужа, — твоя затея?
Петр Гермогенович виновато развел руками.
— Увы, не моя… Я лишь поддержал предложение товарищей, как пополнить партийную кассу.
Жизнь с каждым днем дорожала. Картофель, овощи, сахар распределялись через домовые комитеты. Правда, иногда можно было кое–что достать через Моссовет, но Петр Гермогенович категорически отказался от каких бы то ни было поблажек и сказал, что не станет отделяться от рабочей массы, которая голодает.
Хлеб он получал в ближайшем от Моссовета магазине, ходил за ним сам и приносил домой весь свой дневной паек — сначала фунт, а потом полфунта.