— Завтра мы опустим сюда двести тридцать восемь гробов… — сказал Петр Гермогенович.
Еще не рассвело, а к Моссовету уже стал стекаться народ, чтобы взять красные знамена и идти на площадь. Джон Рид пришел с несколькими иностранными корреспондентами и, заметив Смидовича, поздоровался, как со старым знакомым. Ему нравилось, что он мог говорить с ним на родном языке.
— Разрешите, мы тоже понесем знамена, — попросил Рид. — Интернациональная колонна под общим красным знаменем. Это же примечательно и великолепно! Правда, товарищ Смидович?
Петр Гермогенович нес знамя Московского Совета… Вспомнился девятьсот пятый год, манифестации, тепло деревянного древка, которое судорожно сжимали ладони, напряженное ожидание пули или удара казачьей шашки…
Колонна медленно и торжественно шла вниз по Тверской, мимо заколоченных витрин и запертой на замок Иверской часовни. В этот день не работали магазины, не ходили трамваи. Вся трудовая Москва двинулась на похороны.
Красная площадь уже была запружена народом. С Кремлевской стены спускались до земли алые полотнища, перевитые черными лентами: «Мученикам авангарда мировой социалистической революции».
Пришел военный духовой оркестр. Зазвучал «Интернационал», и колонны подхватили гимн. Еще не все знали слова, и в руках кое–кто держал листки с текстом.
Петр Гермогенович стоял вместе с работниками Московского Совета и вглядывался в ту сторону, откуда должна была показаться траурная процессия.
— Идут, Петр… — Софья Николаевна до боли сжала ему руку.
Народ, заполнивший площадь, медленно расступился, чтобы дать пройти рабочим с красными гробами на плечах. Оркестр заиграл Траурный гимн, тысячеголосый хор запел:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Петр Гермогенович сорвал с головы шляпу, и непрошеные слезы, которых он не стыдился, потекли по его лицу…
Глава четырнадцатая
Петр Гермогенович прощался с тундрой. За полтора месяца поездки у него скопился солидный багаж. Только что он снова пополнил его удивительно красивым лишайником ярчайшего красного цвета — было впечатление, будто ярко горят крохотные угольки. Подбиралась неплохая коллекция этих неприхотливых растений, от бледно–зеленых, обычных и в Подмосковье, до угольно–черных, которые он увидел здесь впервые. Одной капли воды хватило бы, чтобы наполнить до краев их малюсенькие граммофончики, глядящие в небо.
Он увозил с собой деревца полярной березки, полярной ивы и полярной ольхи, намереваясь все это посадить у себя в саду на даче. Нашел и бережно выкопал несколько кустиков княженики, самой вкусной ягоды на земле, как утверждал один ботаник, и тут же представил, как обрадуется этим ягодам Соня и как на будущий год, если все будет благополучно, он похвалится перед друзьями этими ягодами. Он торжественно внесет их на блюдечке, и комната сразу наполнится чудесным запахом, более нежным, чем запах сирени или ландыша.
Теван поймал ему полярную куропатку и птенца священной у ненцев птицы хановея — ловкого и смелого хищника, бьющего добычу в воздухе.
Последний лагерь они разбили на берегу Оби. Низкое солнце отражало свое пламя в широкой, как море, реке. По ней еще плыли редкие льдины, ударялись о берег, раскалывались. Кривые, как сабли, стволики тонких, но уже настоящих березок украшали мыс, на котором Теван поставил чум. На горизонте горели пурпуром снега, будто там зажгли сразу несколько гигантских костров.
Петру Гермогеновичу было жалко расставаться с Севером, со сказочной его красотой, с людьми, которые населяли этот край, с Теваном.
— Ты приезжай в Москву, — сказал ему Петр Гермогенович, потягивая из кружки огненный и черный как деготь чай. — Мы тебе вызов пришлем.
— Спасибо, Петр. Может, соберусь.
— И вот еще что: не забудь осенью отдать своего старшего в интернат. Обещаешь?
— Хороший, однако, интернат, и учительница красивая. Ее третьей женой можно взять.
— Ты опять за свое? — Смидович строго посмотрел на Тевана. — Столько мы с тобой говорили!
— Ладно, Петр, не сердись. Я пошутил. Отдам своего Илью в школу. Пускай умным будет, как Смидович.
Они ждали парохода, который должен был не сегодня–завтра прийти с низовьев Оби, где несколько промысловых артелей ловили рыбу. В артели ненцы шли охотно, привозили снасти, кто какие имел, и работали сообща. Рыбу солили или складывали в ямы, выдолбленные в вечной мерзлоте. По Оби время от времени шли с юга суда и забирали улов. Вместо подвизавшихся тут до революции промышленников Плотниковых рыбу теперь покупало государство и платило за нее дорого. Плотников в свое время пятнадцатифунтового муксуна покупал за два медных колечка, стоивших полкопейки.