Калинин рассмеялся и по привычке одернул подпоясанную узким ремешком косоворотку.
— Ты все–таки неисправим, Гермогеныч!..
Вечером Петр Гермогенович успел еще провести заседание Общества друзей озеленения. Он вернулся на дачу очень поздно, но Софья Николаевна по обыкновению ждала его.
— Сонечка! — начал он с порога. — Ты помнишь, я привез с Кавказа желуди каменного дуба? У нас, как ты знаешь, они не взошли, а у одного товарища, которому я дал единственный желудь, все получилось наилучшим образом. Сегодня на заседание он принес веточку каменного дуба, который у него растет в саду. Просто чудо!
— Ты лучше скажи, как себя чувствуешь? — перебила его жена.
— Разве не видишь? Великолепно, как тот каменный дуб в саду у товарища… Ты помнишь те чудесные места, где растут эти дубы? А цветы в горах? — Он вдруг размечтался и приумолк, усевшись и откинув на спинку стула белую голову. — Прекрасно все — горы, небо, солнце, цветы… Но революция наша всех прекраснее, — убежденно заключил он.
Эпилог
Кажется, еще ни разу с тех пор, как не стало Софьи Николаевны, он не чувствовал себя так хорошо, как в этот день. Горе не то чтобы забылось, не то чтобы время исцелило его — прошло только полгода с тех пор, как умерла Соня, — просто за неотложными делами, которые он, словно в каком–то исступлении, все больше и больше взваливал на плечи, почти не осталось времени на то, чтобы думать о смерти.
Недавно он написал в письме к другу: «Крепко беру себя в руки. Хочу бодро и как подобает старому революционеру честно прожить каждый день. Впадать в уныние — не честно».
Так бывало днем — на виду у людей, в водовороте событий. А ночью не помогала включенная электрическая лампочка у изголовья, газеты, книги. Наступала пора, когда все страшное снова проходило перед глазами.
Тогда, чтобы отогнать от себя грустные мысли, он выдвигал ящик письменного стола и начинал перебирать старые документы — удостоверения, справки, мандаты, дипломы. Вспоминал, при каких обстоятельствах получил их, когда, от кого…
«Настоящее выдано гр. Смидовичу П. Г. в том, что он имеет право на звание «Друг детей»» — маленькая книжечка в красном коленкоровом переплете… «Пропуск на право прохода в Мавзолей В. И. Ленина во всякое время»… Да, он часто бывал там, у Ильича, останавливался у саркофага и думал, сверяя свои поступки, действия, мысли с тем, что завещал народу Ленин… «Мандат делегата от КП России с решающим голосом на Конгресс Коммунистического Интернационала». «Временное охранное свидетельство на музыкальный инструмент» — его пианино фирмы Оффенбахера. «Аттестат № 1 почетного кочегара I МГЭС» — электростанции, где работал. Его вручили ему три года назад в торжественной обстановке «за самую решительную борьбу, за устранение препятствий, стоящих на пути строительства социализма»… Пропуск в закрытый книжный распределитель… Членский билет делегата на XV съезд ВКП(б). Письмо Анри Барбюса — конечно, по–французски, начинающееся словами «Mon chere camarade» — «Мой дорогой друг»… Несколько билетов делегата съездов Советов и в том числе Первого съезда Советов СССР, который доверили открыть ему. Что он тогда сказал? Впрочем, зачем вспоминать, когда тут же, в ящике лежит черновик:
«…Мы объединяемся в единое государство, образуем один политический и хозяйственный организм. И каждая рана извне, каждая боль внутри какой–либо отдаленной окраины, отзовется одновременно во всех частях государства и вызовет соответствующую реакцию во всем организме Союза».
Бывало, он засыпал с листком в руке, спал трудным, тяжелым сном, просыпался разбитый и долго не мог подняться с постели.
Но сегодня его словно подменили. Сон был крепким, освежил его, и впервые за эти полгода он встал без головной боли. Как всегда, намечена была уйма дел: встреча со студентами Института народов Севера, дежурство в приемной Председателя ЦИК, профсоюзное собрание, а вечером — заседание в Московском доме ученых.
Раньше он был завсегдатаем этого дома, но после смерти Сони стал наведываться туда редко, так что вызвал дружеское нарекание председателя сельскохозяйственной секции, в которой состоял.
— Ну-с, где же наши дорогие студенты, еще не появлялись? — спросил он у сотрудницы Комитета Севера. — Доброе утро, Софья Васильевна!
— Здравствуйте, Петр Гермогенович! Звонили, что вот–вот появятся. Рада видеть вас в добром здоровье.
— Спасибо. Сегодня я чувствую себя преотлично, архиотлично, как сказал бы Владимир Ильич.
Легким, молодым шагом он вошел в кабинет, оставив дверь открытой, в знак того, что сюда может войти любой, кто хочет его увидеть.