Но все это — Москва, Серебряный бор, дачный сад — было сейчас бесконечно далеко. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, лежала воющая тундра. Метель усиливалась. Снег больно сек лицо, попадал в рот, в ноздри, и дышать становилось все труднее.
— Далеко еще, Теван? — спросил Смидович. Ему пришлось сильно напрячь голос, чтобы перекричать ветер.
— Однако, я вижу, ты совсем плохой стал, Петр, — не ответив на вопрос, сказал каюр. — Придется «куропаткин чум» ставить. Пургу пережидать будем.
Некоторое время они продолжали ехать — очевидно, каюр выбирал подходящее для остановки место, наконец нашел его — в неглубокой лощинке, среди торчавших из–под снега редких кустиков тальника.
— Тут стоять будем, — крикнул Теван куда–то в пространство.
Он резко дернул на себя единственную вожжу, прокричал что–то совсем не похожее на привычное «тпру», но упряжка остановилась. Каюр вскочил легко, молодо, будто и не было длинного, утомительного пути. Петр Гермогенович, напротив, слезал с нарт медленно, неуклюже и долго переминался с ноги на ногу, стоя спиной к ветру. Уставшие олени легли сразу, как только их выпряг каюр.
Потом он разгребал рыхлый снег, пока не образовалась довольно широкая яма, снял с нарты постели — оленьи шкуры и расстелил их на дне.
— Вот тебе и «куропаткин чум», — бодро сказал Теван, доставая из сумки мерзлую рыбину. Ножом, который висел у него на поясе, он ловко и быстро настрогал тоненькие розовые ломтики рыбы и достал из–за пазухи фляжку с водкой.
— Выпей глоток, однако, согреешься мало–мало, — сказал он, протягивая Смидовичу фляжку.
Петр Гермогенович послушно глотнул обжигающую жидкость и отправил в рот несколько щепотей рыбы. Негнущиеся замерзшие пальцы плохо слушались.
В отличие от Смидовича, Теван ел с аппетитом, смачно похрустывал сухарем, обнажая желтые, крепкие зубы. С удовольствием отпил из фляги, поболтал — проверил, сколько осталось, отпил еще, опять поболтал и спрятал флягу на прежнее место.
— Теперь ложиться будем, Петр, — скомандовал он повеселевшим голосом.
Он стряхнул со шкур насыпавшийся снег, соорудил нечто вроде подушки, рядом положил саквояж и портфель Смидовича, торбочку с едой и удобно, с видимым удовольствием улегся. Петр Гермогенович, слегка помешкав, устроился рядом.
Он, конечно, читал и не раз слышал от тех, кому приходилось бывать в тундре зимой, о таких вот «куропаткиных чумах», о том, с какими трудностями их обитатели по нескольку часов выбирались оттуда, как задыхались без воздуха ездовые собаки, засыпанные снегом. Все это с непривычки пугало, но рядом лежал спокойный, безмятежно настроенный Теван, и Смидович перестал волноваться.
Ветер неистовствовал по–прежнему, но постепенно его завывания становились глуше, затихали — людей быстро заносило снегом. Теван сразу же заснул, засопел с присвистом, а Петру Гермогеновичу не спалось. Снежная шуба становилась все толще, она уже не пропускала света, и крохотное пространство, которое занимали два человека, вскоре погрузилось в сплошную темноту.
Петр Гермогенович задумался об этой земле, до которой добрался с таким трудом. Не так давно он слышал, как о ней и о ее народе — ненцах рассказывал великолепный знаток Заполярья профессор Борис Михайлович Житков. Смидович невольно улыбнулся, вспомнив, как он предложил Житкову отметить пятидесятилетие, но тот, испугавшись, ответил: «Душенька, вы что это, хотите меня выставить на позорище?..»
Мысли перенеслись на Тевана Окатетто. Точнее, и не на Тевана вовсе, а на Василия. Это шаман выбрал ему второе имя, чтобы отогнать злых духов: все будут называть его Теван, и это обманет злых духов — они не узнают, что на самом деле он Василий, даже Василий Тимофеевич, как, несмотря на протесты стариков, теперь его величают в кочевом Совете.
Два года назад он первый раз в жизни покинул тундру, чтобы добраться до Москвы. Петр Гермогенович снова улыбнулся, припомнив, как в жаркий июльский день к нему в кабинет вошел пожилой ненец в длинной, до пят, малице и высоких болотных сапогах. У пояса в ножнах из мамонтовой кости висел нож. Пот ручьем лил с его лица, взъерошенные жесткие волосы были мокры, узкие глаза расширились от напряжения, от лавины впечатлений, навалившихся на него.