Выбрать главу

— У вас отличное досье, господа, — похвалил Смидович, и это, кажется, понравилось обоим деятелям жандармско–прокурорского сыска.

— И после этого вы будете отрицать свое участие в революционной деятельности? — спросил следователь.

— Зачем же? — Смидович улыбнулся. — Революционному движению я сочувствую и не считаю его чем–то предосудительным. У нас в Бельгии…

— Оставьте вы, наконец, свою Бельгию! — зло перебил его прокурор. — Не забывайте, что вас арестовали в России.

— Ни в одной культурной стране культурно–просветительная работа не считается запретной.

— Довольно, господин Куртуа! — Ротмистр вяло махнул рукой, показывая тем самым, что ему надоело возиться со строптивым заключенным. — Я вижу, что вам еще необходимо подумать над своим положением. И мы постараемся, чтобы вам хватило для этого времени.

— Благодарю вас, — Петр Гермогенович насмешливо поклонился.

«Они ничего толком не знают», — подумал Смидович. О том, что он состоит в Бельгийской рабочей партии, о революционной пропагандистской деятельности в Екатеринославе, Керчи, Москве, наконец, о том, что он член Петербургского комитета…

Жандармские чины сдержали свое слово, и для Смидовича настали нелегкие дни. Самым трудным оказалось приспособиться к одиночеству, именно приспособиться, потому что примириться с этим состоянием он просто не мог. Его натура не терпела покоя, на который его пытались обречь; пустой и казавшийся бесконечным тюремный день надо было чем–то заполнить, не мерять же без конца шагами камеру и не смотреть, задрав голову, на серый прямоугольник холодного петербургского неба!

Смидович резко, несколько раз кряду, надавил пуговку звонка. Он еще не знал, что звонок был устроен хитро: сколько бы потом ни нажимали на кнопку, сигнала больше не было, пока надзиратель не поднимал язычок звонка и тем самым не заводил пружину.

Глазок в двери приоткрылся:

— Чего изволите?

— Почему мне не дают книги? Прошу пригласить старшего надзирателя.

— Ишь ты какой шустрый! — В голосе, прозвучавшем по ту сторону камеры, послышались ворчливые, однако ж не злые нотки.

Со скрипом раскрылась дверь, и вошел долговязый сутулый человек с бритым удлиненным подбородком, почти упиравшимся в грудь. Из–под форменной фуражки торчали пучки седых волос.

Надзирателей, с которыми приходилось иметь дело Смидовичу, было несколько: младшие и старшие, коридорные и те, что стерегли арестантов во время прогулки. Еще один надзиратель ходил по двору и, если замечал в окне кого–то из заключенных, целился из винтовки. Были они разных лет и разной комплекции, но выражение их лиц вроде бы было одинаковое — хмурое и какое–то тупо–безразличное.

— Ну чего раскричался? — проговорил надзиратель. — Ночь на дворе, а ты старшего требуешь. Где я его тебе сейчас найду?

Можно было протестовать против «тыканья», с политическими в тюрьме обязаны были обращаться на «вы», но Смидович почувствовал в вошедшем надзирателе что–то человеческое и промолчал.

— Мне необходимы книги, газеты, писчая бумага, чернила… — сказал он уже более спокойно.

— И впрямь шустрый! Прошеньице сперва надобно написать, книжицы надобно перечислить, какие хотите получить…

— А чем я прошение напишу? Пальцем на стене?

— Сейчас принесу… Эх, и беда ж с этими политиками. Через несколько минут он вернулся с чернильницей и гимназической «вставочкой», привязанной к чернильнице длинной суровой ниткой.

— Пишите, что вам требуется. Три книжки можете заказать, — сказал надзиратель, подавая бумагу и бланки с грифом «Секретно», которые и требовалось заполнить.

Смидович остановился на «Спартаке» Джованьоли («Это для души»), последней работе Сеченова и «Истории материализма» Ланге.

— Фамилии подписывать не велено, — сказал надзиратель и, перехватив недоуменный взгляд Смидовича, пояснил: — Вас и так найдут по номеру. Все вы тут под номерами числитесь.

Смидович не знал фамилии этого надзирателя и мысленно дал ему кличку Длинный. Длинный позволял себе больше, чем другие, он мог без надобности зайти в камеру и спросить, не нужно ли чего, или сказать, какая сегодня погода. Смидович решил, что с этим человеком надо бы сойтись поближе, ведь не все же в тюрьме мерзавцы.