На полке в камере стояла медная посуда, которую заставляли ежедневно чистить битым кирпичом, — миска, тарелка, кружка. Тут же лежала простая деревянная ложка, которой и решил воспользоваться Смидович. Осторожно, чтобы не привлечь внимания надзирателей, он постучал ею по трубе и прислушался. Ответа не последовало, и он снова повторил сигнал: два длинных удара и пять коротких, четыре длинных и столько же коротких, четыре длинных и один короткий… Торопился сообщить хотя бы свое имя — Куртуа. И вдруг он отчетливо услышал такие же ответные удары, постепенно сложившиеся в буквы, в единственное слово, которое он успел разобрать: «камарад». Видно, сосед, услышав французскую фамилию, решил ответить по–французски. Смидовичу хотелось закричать от восторга, рассказать всем, что отныне он не одинок. Через толстые тюремные стены, минуя решетки и двери, до него донесся голос товарища по несчастью, и с этого момента одиночество — самое страшное, что есть в тюрьме, — перестало быть печальным уделом по крайней мере их двоих!
Он едва дождался утра, того часа, когда появлялось тюремное начальство и сменялись надзиратели, менее всего в это время обращавшие внимание на своих подопечных. Должно быть, точно так же рассудил и его вчерашний собеседник: Смидович услышал частые, однако ж отчетливые звуки, будто дятел долбил кору сухого дерева. От радости он ничего не разобрал и, дождавшись паузы, простучал: «Передавайте медленнее… Я в пятьдесят шестой. А вы?» — «В пятьдесят восьмой»… На этот раз невидимый сосед отстукивал буквы не торопясь. «По какой статье?» — «Еще не предъявили обвинительного заключения». — «Мне тоже… Вы ходите в церковь?» — «Нет. Я атеист». — «И я, но в церковь хожу регулярно. Единственное место, где можно встретиться». — «Тогда я приду. Сегодня к вечерне». — «Я стою возле левого клироса. Высокий, черный». — «Я тоже высокий, бородатый, в очках». — «До встречи, камрад». — «До встречи».
Конечно, тюремное начальство иной раз подсаживало провокаторов, они пытались завести знакомство с политическими, безнаказанно смотрели в окно, и в них не целился из винтовки шагавший по двору надзиратель. А этот «высокий, черный»? Что, если и он?.. Но Смидович тут же отбросил самую мысль о предательстве, для которой не было никаких оснований, — слишком трудно было бы потом пережить удар. Он привык верить людям, и даже тяжелые провалы, вероломство, с которыми ему приходилось сталкиваться, не избавили его от наивной и чистой веры в человека.
В тюремной церкви Смидович еще ни разу не был, и надзиратель удивился, узнав, что «политик» решил вдруг пойти к вечерне.
— Как же так, никогда не ходили, а сегодня вот захотели помолиться.
— Захотел помолиться, — поддакнул Смидович.
— А икону из камеры почему поначалу хотели убрать?
— Но я ведь раздумал!.. Это очень старая икона, Иван Ерастович, — Смидович взглянул в угол, где она висела. — Написанная богомазом на доске. Мать с ребенком. Она мне заменяет картину.
— Вот оно что! — недоверчиво протянул Усатый. — Мать с ребенком. Только вот что, Куртуа, никаких штучек, всяких там перемигиваний или фокусов на пальцах. — Он показал, что это за «фокусы», изобразив одну за другой несколько букв, которыми иногда пользовались заключенные.
Церковь была большая, с гранитными ступенями, ведущими на паперть. Даже в храм политических вводили по одному в отведенные для них клетушки. Поодаль, за длинной и частой решеткой, стояли уголовники в арестантских халатах с бубновыми тузами на спинах. За «политиками» следили несколько надзирателей во главе со старшим — тучным человеком с ободком седых волос над апоплексической шеей.
Смидович одним из первых вошел в полупустую еще церковь, взглянул на клетку у левого клироса, никого там не увидел и стал терпеливо ждать. Его поставили возле колонны справа, и приходилось время от времени поворачивать голову, чтобы взглянуть на клирос. Надзиратель заметил это и погрозил ему пальцем. Лишь перед самым началом службы, перед тем, как франтоватый молодой священник провозгласил из алтаря: «Миром господу помолимся», — Смидович увидел того, кого ждал. Он сразу узнал его, потому что арестант действительно был высок, с черной густой шевелюрой, стоял у левого клироса и несколько раз обернулся, чтобы привлечь к себе внимание. Они встретились глазами и понимающе улыбнулись.
Во дворе уже совсем стемнело, и в углах церкви залегла густая тень. Тихо потрескивали дешевые свечи у наиболее почитаемой иконы святого Николая–чудотворца, освещая его золотой нимб и бородатое лицо крестьянина, с укором глядящее на заключенных.
Теперь Смидович ежедневно «переговаривался» с человеком, который назвался польским именем Стае, хотя внешностью походил на типично русского. Впрочем, Петр Гермогенович не удивился, помня, что и сам числится бельгийцем. Он вскоре узнал, что Стае учился в Лесном институте, но был исключен за распространение «важного воззвания»…