— Что же, почитай, интересно. Послушаем, кому это у нас в России жить хорошо…
Петр Гермогенович еще долго в этот вечер вспоминал позднюю осень девяносто восьмого года, Екатеринослав, барак мастерской, людей, с которыми его свела судьба, «целое море их страданий» и тот длинный, извилистый путь, которым выбирались люди из этого «моря».
Была в этом какая–то доля и его помощи…
— Спать пора! — услышал он голос заглянувшего в глазок надзирателя.
— Сейчас лягу.
Он последний раз обмакнул перо в чернила. «Лихорадка, бессонные ночи, масса впечатлений, работа измучили меня. Я чувствовал, что не должен уезжать отсюда, что нахожусь в центре жизни, но… Начальство предложило мне место электротехника на Керченском металлургическом заводе, и я отправился на новые места».
«Однако, и верно, хватит на сегодня», — решил Смидович и отложил перо.
Да, в тревожное, трудное, но зато в какое интересное время он живет на земле! Предгрозье…
В природе он любил эти часы, когда все настороже — земля, деревья, травы, все в ожидании слепящих молний, гулких ударов грома, тяжелых туч, которых еще не видно, но которые уже приближаются, выползают из–за горизонта и вот–вот прольются, упадут на землю живительным, теплым дождем. Чем–то похожим представлялось ему и время, в котором довелось жить. Предгрозье. Вот–вот окончится девятнадцатый и начнется двадцатый век. Двадцатый, подумать только! Что же он принесет России?
Первый день рождества был ознаменован в тюрьме праздничным обедом. В добавку к обычной баланде заключенным выдали по куску гусятины и рождественского пирога, который прислали сердобольные богатые благотворительницы. А через неделю наступил новый год. Не сговариваясь, ровно в полночь, как только начали гулко бить стенные часы в коридорах, все политические нажали на кнопки звонков в своих камерах.
Кто–то первый крикнул: «С новым веком, товарищи!» Этот крик, словно эстафету, подхватили все камеры, и он вихрем пронесся с этажа на этаж по тюремному зданию. Всполошились надзиратели. Они бегали от одной двери к другой, а заключенные уже кричали не только: «С новым веком!», но и совсем крамольное: «Да здравствует революция!», «Долой самодержавие!», «Свободу политическим заключенным!» Послали за начальником тюрьмы.
А события тем временем приобрели еще более широкий размах. За шумом и криками никто не услышал цокота копыт по тюремному двору. И только когда из тюремной кареты вывели двух закованных в кандалы молодых людей в студенческих шинелях, кто–то в знак приветствия выбил стекло в окне камеры, и его осколки со звоном полетели на подметенный к празднику каменный двор. Это послужило своего рода сигналом: десятки заключенных принялись разбивать стекла. Это было подобно пожару, который вспыхнул неизвестно отчего и мгновенно охватил все здание.
Наконец прибыл начальник тюрьмы. Из караульного помещения выбежали солдаты–часовые и построились в ожидании команды.
А по этажам уже гремела «Марсельеза», но не та, которую сочинил француз Руже де Лиль, а своя, российская, написанная народником Лавровым:
На воров, на собак — на богатых,
И на злого вампира–царя.
Бей, руби их, злодеев проклятых,
Заблести, новой жизни заря!
Смидович не отличался голосом, но какое это имело значение сейчас! И он вместе с другими подхватил, продолжил песню:
Ты нас вызвал к неравному бою,
Бессердечный монарх и палач.
Над поверженной в горе страною
Материнский разносится плач.
Он не заметил, как надзиратель открыл дверь и в камеру ворвался рассвирепевший начальник тюрьмы.
— Молчать! — крикнул он неожиданно тонким для его комплекции голосом.
Смидович не обратил на него никакого внимания.
— Семь дней карцера! Лишить свиданий на три месяца! — зашелся в крике начальник. — Я вам покажу, как бунтовать!
— Пять дней карцера! — Эти слова донеслись уже из соседней камеры…
В отличие от других тюремных дверей, эта скрежетала пронзительно и зловеще. В нос ударил запах плесени и отхожего места. Глаза не сразу привыкли к полумраку, и пришлось шарить руками, чтобы нащупать поднятую и привинченную к стене кровать — единственную «мебель», которая имелась в этом каменном мешке. Стены и пол были скользки от пронизывающей сырости.
«Зато попел в свое удовольствие», — вспомнил Смидович слова, которые пробурчал отводивший его в карцер Длинный.