— Много работаете? — спросил Петропавловский.
— Практически все время, пока не гасят свет. Иначе тут совсем с ума спятишь.
— Заканчиваете «тюремный университет»? Смидович осмелел:
— «Романовский».
— Тише, пожалуйста. Не забывайте про тюремные уши.
— Простите, доктор… Можно одеваться?
— Можно. — Петропавловский подошел к раковине вымыть руки. — Сильное истощение нервной системы, голубчик. Будь вы за пределами нашего богоспасаемого учреждения, я бы порекомендовал вам съездить на воды или хотя бы пожить с месячишко на Южном берегу Крыма и завести роман с хорошенькой барышней. Но коль сие для вас пока недостижимо, то я могу недельку подержать вас у себя. Больше недели мне едва ли удастся, по некоторым соображениям.
— Благодарю вас, доктор… — Смидович смущенно опустил глаза. — А я сначала подумал было…
— …что перед вами типичная тюремная сволочь.
— Ну, положим, не так резко… Тем более, что…
— Про «тем более» можно не продолжать. Я в курсе дела, молодой человек. — Он приоткрыл дверь кабинета и крикнул: — Иванов, хватит греться на солнце, проводите господина Куртуа.
Смидовича положили не сразу: пришлось ждать несколько дней, пока освободится отдельная палата. Даже в больнице политическим заключенным не разрешали общаться друг с другом.
Палата оказалась не намного просторнее камеры, но в ней было нормальное, хотя и зарешеченное, окно, из которого виделся клен, трава и немудреные полевые цветы, и от всего этого Смидович не мог оторвать глаз. Палата запиралась, но ключ хранился не у часового, а у врача и санитара, которых можно было вызвать звонком.
Вечером, когда разошлось тюремное начальство, доктор Петропавловский зашел к Смидовичу.
— Ну, как себя чувствуете, голубчик? — спросил он, присаживаясь на край койки.
— Спасибо, Николай Николаевич. Вашими молитвами.
— Попьете бром, отдохнете. И вот вам на ночь. Доктор вынул из–под халата небольшой сверток.
— Неужели газеты! — тихонько вскрикнул Петр Гермогенович. — Да это же самое целебное лекарство!
— Поэтому я и принес их вам… Только, бога ради, осторожнее. Чуть что — прячьте под матрац. Но полагаю, что все обойдется. Санитар, который сегодня дежурит, не из любопытных.
Он читал всю ночь. Газеты были за разные числа, некоторые — многомесячной давности, но для Смидовича это не имело значения. В мире по–прежнему было неспокойно. Шла англо–бурская война, мелькали имена британских генералов, одерживающих победы в Африке. Отчеты о деле Дрейфуса перемежались с гастрономическими объявлениями: «Окорока Тамбовские и Вестфальские по особому заказу из собственной коптильни». В одной из газет сообщалось об окончании работ по возведению художественной ограды вдоль сада Зимнего дворца: «Сегодня это сооружение освободилось от окружающих деревянных заборов»… Каждый пустяк казался необычным, захватывающе интересным. Прочитал проповедь священника Болдыревской церкви за Нарвской заставой: «Жизнь ваша воссияет в новом веке, только уничтожьте тлетворный дух возмутительства, возвратите потерянное благоразумие. Терпите!»
— Каков прохвост, а?! — рассердился Смидович. — «Терпите!» — передразнил он. — А доколе? До каких пор?
А вот и более существенное: «За учинение скопом беспорядков студенты Киевского университета св. Владимира… отданы в солдаты… исключены из этого учебного заведения». Значит, не остыл, значит, жив бунтарский дух в русской интеллигенции!
Он искал сообщения о стачках, демонстрациях, митингах — неужели ничего так и не произошло за это время в России? Не может быть! Но ни «Новое время», ни «Свет» ничего похожего не сообщали…
Какая это была незабываемая неделя! Он мог беспрепятственно смотреть в окошко на клен, на желтые цветочки подтыпника и бархатно–зеленую крапиву, вымахавшую у самой каменной стены. Еда, которую ему приносил санитар, была вполне сносной, и за нее не надо было приплачивать. И главное, дважды в день его навещал доктор Петропавловский.
Он приходил в палату, большой, грузный, с густой конной седых волос, на которых плохо держалась белая докторская шапочка, и Петр Гермогенович жадно забрасывал сто вопросами, на которые доктор отвечал охотно и подробно.
— Были крупные аресты? Были прокламации?
Было и то и другое. В прошлом месяце в «Кресты» привезли сразу около двадцати политических. Прокламации тоже приходилось читать. Пока доктор ходил по прядильной фабрике, кто–то вложил ему в карман шинели «крамольный листок».
— Я его, понятно, прочел, а потом сунул в карман чужого пальто.