— Вы не боитесь, доктор?
— Бы же не боитесь!.. Мне ведь уже, голубчик, далеко за пятьдесят. Я свое отжил.
В последний перед выпиской Смидовича из больницы вечер доктор выглядел серьезнее и грустнее, чем обычно.
— Мне искренне жаль расставаться с вами, голубчик, но что поделать. Если я подержу вас еще немного, у меня возникнут неприятности.
— Что вы, доктор, я и так обязан вам!
— А сейчас слушайте меня очень внимательно. — Петропавловский и до этого разговаривал со Смидовичем тихо, а теперь перешел на шепот. — Я оставлю вам на ночь книгу. Это учебник психиатрии Корсакова. Проштудируйте тот раздел, в котором Сергей Сергеевич пишет о душевных расстройствах. А потом, когда будете находиться в камере, постарайтесь применить почерпнутые знания на практике. Не стесняйтесь! В вашей лечебной карточке я отметил склонность заключенного Куртуа к психическим отклонениям. Поверьте, голубчик, это единственный для вас шанс поскорее покинуть наше заведение. Ведь вам, полагаю, грозит двести пятьдесят вторая статья?
— Кажется, да… — Смидович вспомнил разговор в жандармском управлении в день ареста.
— А это ведь от высылки под гласный надзор полиции и до восьми лет каторги. Так что, голубчик, стоит попробовать, попытать судьбу. И желаю успеха! Поверьте, я буду, сколь могу, помогать вам.
— Спасибо, Николай Николаевич. Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.
С этого дня Смидович решил отказаться от «дворянских обедов», а на сэкономленные деньги выписал самого крепкого табаку и несколько коробок гильз.
Он прикуривал одну папиросу от другой, чтобы отравить себя никотином: вычитал, что в подобных случаях глаза приобретают «безумный блеск», а взгляд становится «блуждающим». Из тюремной библиотеки он выписал несколько сложных философских книг — Канта, Шопенгауэра, Спенсера, — сидел над ними все дни и по–настоящему измучился
— Вы бы отдыхали побольше, а то совсем извелись, — как–то посочувствовал ему Длинный. — Вот и обед не скушали. А сегодня щи со снетками, — Петр Гермогенович видел, что тюремщик привык к нему за это время.
В одну из ночей из камеры Смидовича донеслись душераздирающие крики. Старые служаки, проработавшие здесь по многу лет, привыкли и к воплям, и к рыданиям, и к ударам кулаками в дверь, но в ту ночь на шестой галерее дежурил молодой надзиратель, из бывших фельдфебелей, и он перетрусил, боясь, как бы в его дежурство не покончил с собой заключенный из пятьдесят шестой. Он открыл окошечко в двери, чтобы спросить, в чем дело, но в этот момент Смидович запустил в него медной кружкой.
Петр Гермогенович буйствовал до утра, пока в камеру не вызвали доктора. Петропавловский пришел все с тем же помощником начальника тюрьмы, который первым делом сообщил, что он даст «этому Куртуа» две недели карцера. Вступился доктор:
— Я полагаю, Семен Михайлович, что у него психическое расстройство.
— Этого нам еще не хватало. Куда ж его, опять в больницу?
— Нет, я его не возьму. Он мне всю палату разнесет вдребезги. А вот посуду у него надо отобрать! — сказал доктор. — А то еще прибьет кого.
— Вот беда на мою голову. До пенсии дослужить спокойно не дадут. — И чиновник вытер платком вспотевшую лысину.
Это было мучительно трудно без конца изображать из себя психически больного — буйствовать, кричать, стучать ногами в дверь, плакать, ругаться, выкрикивать слова, за которые в другое время его давно бы посадили на хлеб и воду. Он ждал, что его вызовут в больницу и он поговорит с доктором с глазу на глаз, но никто не вызывал. Не появлялось и тюремное начальство. Казалось, все забыли о нем, переложили «заботы» на плечи надзирателей, которых он изводил днем и ночью.
Вечером, прежде чем просунуть миску со щами в железную форточку двери, Усатый предусмотрительно посмотрел в глазок: что делает этот буйный Куртуа? — но ничего не увидел, кроме серого пятна. Пятно не шевелилось, и Усатый испугался, подумав, что заключенный повесился. Бормоча молитву, он поспешно открыл дверь. И в ту же секунду раздался дикий, истерический смех. Смидович, взъерошенный, с вытаращенными глазами, страшный, стоял у самой двери, закрыв собой «всевидящее око» тюрьмы.
— Господи помилуй! — пробормотал Усатый, захлопывая дверь.
Миска с баландой, которую он подал через форточку, немедленно полетела ему в лицо. Сейчас Смидович даже жалел этого, в общем–то довольно безвредного человека с рябоватой физиономией, залепленной капустой из щей. В конце концов служака не виноват, что жизнь заставила его взяться за эту пакостную работенку.
Усатый вызвал старшего надзирателя. Тот срочно доложил дальше по начальству, и вскоре начальник тюрьмы вместе с помощником и Петропавловским стояли у двери пятьдесят шестой камеры. Они боялись войти внутрь — доктор не ручался за последствия, и переговоры велись через открытое окошечко в двери.