За этими и множеством других цифр, фактов и примеров, которые удерживала его цепкая память, стояли большие, важнейшие проблемы — как сохранить, как дать жизнь всем этим крохотным, вымиравшим доселе народностям, как приобщить их к тому новому, великому, что дал России Октябрь.
Поэтому и поехал в тундру Петр Гермогенович Смидович.
Время, проведенное в «куропаткином чуме», не утомило, а, к удивлению, даже освежило его, он почувствовал себя бодрее. Возможно, этому помогла и резкая перемена погоды: заметно потеплело, кое–где на буграх снег стал слезиться и комья, которые по–прежнему отбрасывали олени, были мокры. Олени тоже отдохнули, бежали резво, все время треща суставами, как кастаньетами.
Теван откинул капюшон, с удовольствием подставив голову майскому солнцу.
— Теперь весна шибко пойдет, последняя пурга был, однако, — заявил каюр, и Петр Гермогенович поверил, что так оно и будет.
Ожило и небо, воздух наполнился криками прилетавших на гнездовья птиц. Петр Гермогенович запрокинул голову и увидел, что летят лебеди. Это было удивительное зрелище — большие, сильные, белоснежные птицы торжественно и величаво плыли в голубом, без облачка, небе. Они летели парами, на значительном удалении друг от друга, но их голоса, звонкое и гортанное «гонг–гонг», властвовали в воздухе, как бы давая понять, что летят старейшины птичьего царства.
Лебеди прилетели, как всегда, опережая весну, со своего поднебесья они искали оттаявшие кое–где, показавшиеся из–под снега мхи и царственно опускались туда.
Небольшими табунками, по пять–шесть птиц, летели, вытянув длинные шеи, гуси гуменники. Завидя проталины на льду бесчисленных безымянных озер, они с громким криком садились на них. Летели еще какие–то мелкие птицы, которых Петр Гермогенович не смог определить. Похожие на воробьев, они часто махали серыми крылышками и трещали без умолку, как кузнечики. Петр Гермогенович смотрел на птиц с радостным изумлением, словно видел их впервые. Правда, и дома, на даче, он тоже всегда останавливался, когда замечал летящие стаи, и долго провожал их глазами, но здесь, в тундре, картина была куда более впечатляющая, чем в Подмосковье.
Природа оживала торопливо, стремительно, и все в ней — ясное небо, проталины мокрой, зеленоватой от лишайников земли, зеркальные лужицы, порозовевшие вдруг былинки карликовой ивы, птицы, стремящиеся на север, к Ледовитому океану, — все как бы светилось изнутри особым, таинственным, вечным светом, который можно увидеть только за Полярным кругом.
В тундре, как и на море, горизонт всегда открыт и видно далеко. На бесконечной однообразной равнине не на чем задержаться глазу, и Петр Гермогенович удивился, заметив на горизонте лиственницу, к которой неожиданно повернул упряжку каюр.
— Святое место, — сказал он, сразу присмирев и с некоторой робостью в голосе.
Чем ближе подъезжали нарты к лиственнице, тем неспокойнее вел себя Теван и с тем большим интересом рассматривал Петр Гермогенович то, что открывалось его взору. Посмотреть было на что. На лиственнице, словно на новогодней елке, висели песцовые и лисьи шкурки, куски парчи, шелковые платки, красные шерстяные лоскутья. Чуть поодаль серой горкой возвышались присыпанные снегом черепа оленей. На двух шестах была распята свежая оленья шкура вместе с рогатой головой.
Теван остановил упряжку и молча, кивком, пригласил гостя следовать за собой.
Петр Гермогенович поднялся на бугор и остановился пораженный: на другой стороне склона стояли вкопанные в землю ненецкие идолы — сядаи. Они были сделаны из плоских, грубо обтесанных досок, очевидно, топором, всего несколькими ударами его — святые уродцы с глубокими щелками глаз, длинными носами и широкими прямыми ртами, уродцы, на которых, как это ни странно, все время тянуло смотреть. Впрочем, они тоже «смотрели» на Петра Гермогеновича — кто удивленно, кто с презрением, кто улыбаясь, кто строго, так, что невольно хотелось попятиться. На одном из идолов ветер шевелил рубаху из бересты, на другом — берестяной колпак на голове.
С Теваном происходило что–то странное. Низко кланяясь, он медленно приблизился к священному дереву, достал из–за пазухи несколько медных монет и бросил их под лиственницу. Они звонко ударились о другие монеты, пестрой россыпью лежавшие на талом у комля снеге.
— Ты зачем это делаешь, Теван? — тихонько спросил Петр Гермогенович, но каюр просто не услышал его. Он продолжал кланяться то лиственнице, то сядаям. Затем вынул уже изрядно опустевшую фляжку, сделал глоток и тут же покропил водкой землю.
— Нельзя не угостить бога Нума, — промолвил Теван. — Ты, однако, тоже выпей, Петр.