Он любил этот город, с ним его связывали воспоминания, порой нелегкие, порой радостные, светлые, и сейчас, вглядываясь в контуры открывающегося взору Льежа, он будто увидел себя снова бельгийским рабочим, который несколько лет назад впервые прошел через ворота завода Пипера, принадлежавшего Международной компании электричества. В кармане лежало свидетельство об окончании Высшей электротехнической школы, но он никому не показал документ, и его приняли с недельным испытательным стажем. С работой он не справился. Смешно, но этому помешала огромная физическая сила: он с такой легкостью закручивал гайки, что срывал резьбу и гнул болты. Вся контора смотрела в окно, когда молодой «ле рюсс» один переставлял лестницу, достигавшую четвертого этажа. И все же Смидовича решили рассчитать. Но рабочие тогда выхлопотали для него еще одну испытательную неделю, которая закончилась благополучно, и он закрепился в должности помощника монтера. Жил в комнатушке неподалеку от завода. Вместе с тысячами других рабочих Льежа получал два франка в день, пил суррогатный кофе, ел луковый суп без мяса и мерз в комнате, в которой зимой замерзала вода. По утрам его будил монотонный окрик: «Une houlle!» — «Уголь!», «Кому угля?» Его продавали с тележек, запряженных собаками, обыкновенный каменный уголь, который добывался в окрестностях Льежа. Но у Смидовича, как и у массы других бельгийских рабочих, не было денег, чтобы купить его.
И вот снова Льеж и снова завод, на котором он провел два длинных года. Город уже возобновил работу, спустились в шахты углекопы, дымились заводские трубы, по вылизанным улицам шли электрические и паровые трамваи и растекался по всему миру поток бельгийских винтовок, охотничьих ружей и патронов. Вспомнилась родная Тула, утверждение Элизе Роклю: «Тула по справедливости может быть названа русским Льежем»…
— Эдуард!
— Пьер, какими судьбами?!
Перед Смидовичем стоял Эдуард Куртуа, человек, под чьей фамилией он жил в России, сидел в одиночке, вместе с которым любил гулять по набережной Мааса. Несмотря на свое секретарство в союзе металлистов, Куртуа неважно знал Маркса, и Смидович давал ему читать «Капитал», а потом часами растолковывал азы политической экономии.
Этот первый вечер они провели в чистеньком кафе рядом со старинной ратушей. Из окна виднелась колонна, окруженная изображениями трех граций. Эдуард рассказывал о забастовке на заводе, о том, как был суров, наэлектризован рабочий Льеж в те дни, особенно после кровавого побоища в Лувене.
— Ты, конечно, помнишь наш Народный дом, Пьер? Он стоит очень неудобно. Толпу легко запереть перед домом, как в ловушке. Так оно и случилось…
Не полагаясь на память, Смидович все записывал в тетрадь. Материал для партийной газеты должен основываться только на точных фактах. Статья Смидовича «Всеобщая стачка в Бельгии» появилась в двадцать первом номере «Искры»…
И снова была Франция, веселый, шумный, никогда не унывающий Марсель с его шикарными виллами на Аллее Прадо и угрюмыми рабочими кварталами, припудренными мукой паровых мельниц. И было письмо, которое он много раз перечитал, письмо из Лондона от Владимира Ильича:
«Идеал «фабричного кружка» совершенно ясен: четверо–пятеро (буду говорить к примеру) рабочих–революционеров, — всех их не должна знать масса. Одного, вероятно, должна, и его надо беречь от изобличения: про него пусть говорят — свой человек, башка, хотя в революции не участвует (не видать). Один сносится с центром. У обоих по кандидату. Они заводят несколько кружков (профессиональных, образовательных, разнощических, шпионских, вооруженных и т. д. и т. д.), причем, понятно, конспиративность кружка, например, для поимки шпионов или для подыскания вооружения будет совсем не та, что кружка для чтения «Искры» или кружка для чтения легальной литературы и проч. и т. д. Конспиративность будет обратно пропорциональна многочисленности членов кружка и прямо пропорциональна отдаленности целей кружка от непосредственной борьбы».
Смидович долго думал над этим письмом, как бы примеряя ленинские мысли и советы к практике, к той революционной работе, которой он снова займется, как только возвратится в Россию.
Ему уже наскучила заграница, потянуло на родину, в Тулу. Матушка написала ему, что там, в губернской тюрьме, сидит Софья Николаевна и ее ежедневно таскают на допросы. Думать об этом было горько и грустно. «Ты еще не забыл свою Сонечку Черносвитову?» — спрашивала мать в письме. Нет, он не забыл и с радостью, хоть сейчас, помчался бы к ней.
Но вместо Тулы ему пришлось снова осесть в Париже, правда ненадолго, пока не пришла шифровка из редакции «Искры». Между строк слащавого письма «любимой тетушке» он прочел о том, что ему срочно следует выехать в Румынию для проведения «специализированных» изысканий, а проще — для налаживания еще одного пути «Искры» в Россию…