И вот товары, доставленные с такими невероятными трудностями, попадают в руки какого–то проходимца. Человек, которому страна доверила один из самых важных участков работы на Севере, вместо того чтобы упрочивать связи русских с аборигенами, делает все во вред, ведет себя, как чиновник царской России.
— Вы можете поехать с нами? — обратился Смидович к Яунгату.
— Почему не может, председатель? Моя того и приехала к тебе, чтобы все рассказать. Моя поедет с тобой к Сеньке…
За последнюю неделю в природе произошли немалые изменения. Солнце уже совсем ненадолго скрывалось за горизонтом, оно как бы с опаской приближалось к нему, нехотя и с трудом преодолевая рубеж, отделяющий небо от тверди. Наступали короткие сумерки, заря вечерняя переходила в зарю утреннюю, и солнце снова начинало свой победный путь к зениту.
Полярная ива, торопясь, выбросила невероятно длинные мохнатые сережки — и все это за один день. Крохотные листочки появились на прижавшейся к земле карликовой березке. Петр Гермогенович без особого труда вспомнил ее латинское название — бетуля нана — и обрадовался, что, слава богу, память не подводит еще.
Сейчас он сидел вдали от чумов на непрочной, пружинящей под телом высокой кочке, подставив солнцу непокрытую седую голову, и держал на коленях блокнот. Надо было записать все, что ему пришлось здесь услышать и увидеть, чтобы потом, по приезде, рассказать Михаилу Ивановичу Калинину и что, возможно, пригодится для выступления на очередном пленуме Комитета Севера. Предыдущий пленум был полтора года назад. Кажется, не так и давно. Но сколько за это время сделано даже в этой замороженной дали! Сколько доброго, нужного! Новые национальные округа, новые районы, новый алфавит…
В небе по–прежнему темными стаями летели птицы. Смидович узнавал их снизу — утки, кулички, гуси, — снимал очки с золотыми дужками и, щурясь, ласково смотрел в сияющую высь.
Он с детства нежно и преданно любил всякую живую тварь. После революции семья жила в Кремле, в аскетически обставленной квартире в Потешном дворце. Там был поражающий своей ненужной огромностью зал, по сути дела отданный птицам. Всю зиму они жили в пространстве между рамами — певчий дрозд, несколько синиц, снегирей, грач с переломанным крылом, принятый в это птичье общежитие из жалости. Весной Петр Гермогепо–вич торжественно выпускал их на волю, приговаривая перефразированные хрестоматийные строчки: «Я утром отворил темницу воздушной пленницы моей». Осенью «зоопарк» всякий раз заводили снова.
Находили там приют кошки разных пород, ежи, лакавшие по ночам молоко, которое никогда не забывал поставить в мисочке Петр Гермогенович. Одну зиму жила ручная белка Бабочка, которая очень любила прятать про запас еду в прическе Софьи Николаевны. Жил выпавший из гнезда вороненок, по прозвищу Кар Карыч. Этим возгласом он всегда приветствовал Петра Гермогеновича, когда тот возвращался с работы.
Были, конечно, собаки. Как–то вскоре после организации Комитета Севера ему привезли в подарок с Ямала двух великолепных оленегонных лаек, вроде тех, которые сейчас бегали вокруг чумов. К сожалению, комнатный климат не подошел псам, они нервничали, грызли все, что попадалось на глаза, выли по ночам. Петр Гермогенович жалел их и не собирался с ними расставаться, пока не взбунтовалась обычно кротко относившаяся к этой страсти мужа Софья Николаевна. Однажды утром она нашла в прихожей изжеванную зубами скатерть с обеденного стола и не выдержала. «Ну знаешь, Петр, — сказала она, — или я, или собаки». Петр Гермогенович смущенно посмотрел на нее, потом перевел взгляд на детей. «Вот видите, мама протестует. Значит, нельзя». Лаек пришлось отдать на воспитание пограничникам, но вскоре потеря была возмещена, и в квартире поселились два спаниеля…
Удивительно, как безошибочно чувствуют собаки доброе отношение к себе. С большой добродушной лайкой Смидович особенно подружился, и сейчас она сидела, привалившись к ноге, и не сводила с него преданных глаз. Петр Гермогенович машинально теребил ее густую, теплую шерсть.