— Оба Володи и мои жильцы задержатся, — сказал он. — В четыре руки переписывают вашу листовку. Экземпляров сто они принесут. Если б не надеялись на этого Паука, уже давно б все сделали.
Пароль не требовался. Несколько десятков политических ссыльных Кадникова знали друг друга в лицо.
Первым, как ни странно, пришел пан Гура. На суковатой палке, которую он держал рукой на плече, болталась пара ботинок — один стоптанный, рваный, другой починенный и выглядевший новым. Таким способом пан Гура извещал жителей о своей профессии. Когда он в таком виде первый раз появился на улицах города, его тесным кольцом окружили прохожие, смеялись и через некоторое время понесли в починку свое старье. Брал пан Гура недорого, а к работе относился добросовестно и любил ее.
— О, пан Смидович, день добрый! День добрый, пан Ляшко! Вы не имеете на меня обиду за ваши штиблеты?
— Вы их починили просто великолепно, пан Гура, — ответил Ляшко. — Но я все же хочу с вами рассчитаться.
— С хороших людей я денег не беру, — гордо сказал пан Гура. — И давайте забудем об этом!
Поляна заполнялась. Смидович поставил часовых вблизи проселочной дороги, опасаясь полиции и шпиков. Последними пришли оба Володи, вслед за ними товарищи Ляшко по коммуне. Все четверо подошли к Смидовичу и вынули кто из кармана, кто из–за пазухи по стопке исписанных листов небольшого формата.
— Спасибо, друзья! — поблагодарил Петр Гермогенович. — Часть мы раздадим здесь, а остальные завтра же распространим среди населения.
— И еще сбросим в театре с галерки на публику, — предложил Ляшко.
— Заманчиво… если не попадемся.
— Не в первый раз, Петр Гермогенович. Я такое уже пробовал в Петрозаводске. Сошло.
Для маскировки расстелили скатерти и разложили на них снедь, поставили бутылки. Собрали сушняк для костра, и вскоре почти невидимое, жаркое пламя столбом поднялось к небу. На костре жарили куски мяса, в золе пекли картошку.
Молоденькая девушка с огромными яркими глазами на бледном лице отошла в сторону за деревья и вернулась с куском красной материи, которым была обернута под платьем. Кто–то срезал высокую тонкую осинку и прикрепил к ней материю. Получился флаг. Под ним говорили речи.
Петр Гермогеиович тоже говорил. Он и так не мог пожаловаться на свой рост, а тут еще взобрался на пень п сразу стал на три головы выше самых рослых ссыльных. Он говорил о том, как празднуют Первое мая в Париже, Марселе, Льеже, Берлине, Лондоне… Кто–то взволнованно крикнул:
— Неужели мы не дождемся той поры, когда нам не надо будет в этот великий день скрываться в лесу, а открыто выйдем на улицу с красными знаменами, с «Интернационалом»?
— Дождемся, обязательно дождемся, товарищи! — убежденно ответил Петр Гермогенович. И рассказал, как много пришлось бороться рабочим на Западе, пока они не завоевали политические свободы.
Выступали меньшевики, эсеры. В этот день они были настроены миролюбиво и не лезли в словесную драку с большевиками.
Потом пели песни, дружно, громко. «Марсельезу» сменяла «Варшавянка», «Варшавянку» — «Вы жертвою пали». Траурный гимн пели стоя и обнажив головы, вспомнили тех, кто отдал свои жизни за революцию.
Уже давно стемнело. На душе у Смидовича было радостно и спокойно. Вот сделано важное дело — хорошо прошла маевка, она сдружила, сблизила собравшихся здесь людей. Завтра горожане прочтут листовку. Много это или мало? Конечно, не бог весть сколько, но лиха беда начало. Здесь есть с кем работать, вот что главное!
Театр на Соборной улице принадлежал помещику Зубову. Одноэтажный, однако довольно вместительный, с партером, амфитеатрами и галеркой. Ставили там главным образом классику — Островского, Гоголя, Чехова, Сухово–Кобылина, и за каждое представление Зубов брал десять процентов сбора. Труппа целиком состояла из местных любителей, в том числе и политических ссыльных.
В тот вечер в театре шел «Вишневый сад». Петр Гермогенович с интересом рассматривал кадниковскую публику. Первые два ряда занимала «знать» — исправник, городской голова, предводитель дворянства, несколько помещиков и купцов с женами. Был среди них и герой дня, купец Микуличев, тот самый, на капитал которого покушались эсеры.
Сбрасывать листовки поручили Володям. Взяли им самые дешевые билеты — по двадцать копеек.
Кажется, никто не обратил внимания, как в наступившей темноте, особенно ощутимой после яркого света, тихо, словно птицы с раскрытыми крыльями, слетели сверху в партер маленькие четвертушки бумаги. Петр Гермогенович напряженно прислушался и сжал руку сидевшему рядом Ляшко. Все было спокойно. Через несколько секунд поднялся занавес, и чеховский герой купец Ермолай Алексеевич Лопахин произнес, обращаясь к Дуняше: «Пришел поезд, слава богу. Который час?»