– Тогда… – Изольда метнула по залу растерянный взгляд. – Наше чудо, Гермиона. Пророчествует посредствам картин… Так говорят. Правда, общаться с ней трудновато, сплошные шарады и ребусы.
Пегас недобро ухмыльнулся.
– Кто говорит? Агент, по совместительству папочка?! Вы на её тонкое тело гляньте!
Изольда с Федей послушно повернули головы в сторону худощавой, погружённой в вечный транс брюнетки. Мгновение – и за столиком на месте культовой художницы сидела девочка лет пяти. Лысая, но почему-то с гигантским бантом на макушке. Она самозабвенно грызла фломастер и сотрясала воздух непрестанным гы-ы-ы. По подбородку тянулась окрасившаяся в зелёный цвет слюнка.
– Простите, – стушевалась леди-босс. – Я подозревала, но… Кое-кто в её бреду отыскивал сакральный смысл.
– Ладно, – Феофан махнул хвостом. – Полечу, пожалуй. В другой раз загляну.
Он направился к высокому витражному окну. Ветер с готовностью хорошо вышколенного швейцара распахнул раму. На пол цветистым фейерверком брызнули осколки. В зале завизжали, повскакивали с мест, поднялась паника. Никто не заметил в оконном проёме зыбкий силуэт крылатого коня с растёкшейся по ночной прохладе гривой. Не удивительно, каждый видел только своего пегасика – кривенького, косенького – зато оплаченного кровными.
Фёдор хотел что-то сказать, обернулся и оторопел – императрица неотрывно смотрела в черноту разбитого окна, где только что рассеялся белёсый туман, взбаламученный радужными крыльями. Такой жгучей тоски в этих раскосых северных глазах ему видеть не приходилось.
В "Пегасов" Феофан наведывался частенько. Влетал в гостеприимно распахнутое окно, жадно обводил блестящими очами зал и вылетал прочь.
Изольду лихорадило. Словно ошалевшая от неразделённой любви восьмиклассница, она худела, дрожала и взирала на Феофана красными от бессонницы сухими глазами. Зубастый поросёнок впал в немилость. Хозяйка гоняла его остервенелыми пинками, и, наконец, разорвав контракт с издательством, перестала кормить.
Туго приходилось и Ёлочкину. В груди стонало и ныло неизлитое Вдохновение, показанное однажды безжалостным Пегасом. Ворочался, бил неокрепшими ножками шедевр. Силился вырваться наружу. Налюбовался в те дни Ёлочкин на алмазное небо с овчинку – мучительные схватки, выматывающие потуги и… ничего. Только пачки растерзанных в пух и перья листов бумаги, да сотни стёртых файлов.
Терзался и Пшик. Сунувшись раз к страдальцу с утешениями, он только открыл пасть, тут же получил отповедь:
– Про что напеть хочешь? Про свечу, которая горела на столе? Или новенькое чего притащил – про тапочки в клеточку?! Надоел!
Теперь Пшик лежал на антресолях, свесив вниз хвост. От былой "хризантемы" осталась лишь жалкая метёлка. Даже уютного храпа слышно не было. А ведь врал он про блогершу! Так, попугать хотел.
Вселенская тоска охватила всех, кто волей судьбы столкнулся с Феофаном Аргиросовичем.
Впрочем, самому виновнику бед тоже было несладко.
Проснувшись как-то среди ночи от болезненного кульбита нерождённого шедевра, Федя увидел сидящего на подоконнике Феофана. Был тот худ, грива свалялась, алмазный блеск копыт потускнел. Он в упор смотрел на Ёлочкина.
– Вставай, – велел Пегас. Федя повиновался. Выбравшись из физического тела, заботливо укрыл материального двойника одеялом и уставился на гостя. Он был готов понести любые кары за изведение охраняемых Зевсом Пегасов. – Кормить меня будешь, – неприязненно пояснил Феофан. – Ноги уже не тяну. Перо бери, бумагу. Как на орбиту встанем, валяй.
– Почему я?
– А кто втравил меня в эту канитель?! – зашипел Пегас. Комнатёнка покрылась хлопьями морской пены.
Больше вопросов Федя не задавал. Смиренно вскарабкался на исхудавшую спину служителя муз, и они воспарили к спрятавшейся в тучах луне.
Феофан жевал.
– Такие высоты тебе открыл, а ты… – Он подхватил бархатными губами пытавшееся улететь в тонкие миры четверостишье. – Гадость!
Ёлочкин засмеялся. Мучительное брожение в сознании прекратилось. Превратилось в пульсирующие горячей кровью строки. Федя блаженствовал.
– Не хочешь, не ешь, – подмигнул он.
– Свяжешься с вами, негашёная известь творогом покажется, – проворчал Феофан. – Я тут подумал… – Он окинул Ёлочкина оценивающим взглядом. – Не взять ли тебя.
– Меня?! – Сердце у Феди резво прыгнуло в глотку, затем рухнуло в пятки и там затихло.
Пегас прошёлся по комнате и вдруг бодро пропел:
– \Я его слепила из того, что было\. – Поразмыслив, добавил: – А потом мочалкой с мылом руки мыла… Поворотись-ка! – Ёлочкин повиновался. Феофан досадливо помотал мордой. – Перво-наперво избавляемся от мещанских замашек. Не может быть гений мещанином! Отсюда темы у тебя – шелуха. Полёта нет. Второе, нехорошо ты как-то добрый. Хомячок бесхребетный, а не гений. Третье…
– Подожди! – взмолился Федя. – Я сорок лет такой! Что ж мне, враз всё под топор?
– Именно – под топор! – Пегас плотоядно осклабился. – Ап!
От Ёлочкина отпочковался ещё один Федя. Точная копия, только уж больно пришибленный – нос в пол, носки вместе, пятки врозь.
– А… – хотел прокомментировать Фёдор, но тут от него отделился ещё один Ёлочкин. Тоже в растянутой майке и семейных трусах в мелкий цветочек.
Феофан наслаждался произведённым эффектом. Когда комната была забита Федями, пояснил:
– Твои сущности. Тут и мещанство, и мягкотелость, и комплексы… Словом, Фёдор Ёлочкин собственной персоной и без прикрас. Ставлю задачу – среди этой толпы ты должен отыскать тех, кто мешает тебе быть гением. Глянь, Лень уже спать завалилась! – Феофан зыркнул на мирно посапывающего в углу Федю.
– Найду, и что? – поторопил Федя-Первоисточник. Ему не терпелось побыть гением.
– Убей, – улыбнулся Пегас и двинулся к двери. Вылетать в окна ему, видно, наскучило.
С того дня начался Федин персональный ад. Куда бы он ни отправлялся, следом топал батальон сущностей. Феди галдели, путались под ногами, мешали работать, распугивая неприрученных пегасиков. Днём и ночью кто-то с кем-то спорил, ругался, а, бывало, и дрался. Федя-Романтик не мог поделить пространство с Федей-Прагматиком, Федя-Лентяй норовил придушить Федю-Трудоголика. А уж как доставалось Феде-Добряку от Феди-Злодея! Ни секунды Ёлочкин не оставался теперь наедине с собственными мыслями. Стоило задуматься, сбегалась орава сущностей и принималась транслировать на разные голоса, кто и что думает по данному вопросу. Иногда убить хотелось всех. Пока Федя выбирал с кого бы начать, Добряк стенал и адвокатствовал. Его пылкие речи вводили Федю в сомнения и путали карты. Дело с места не двигалось.
Регулярно с проверкой наведывался Феофан.
– Ну? – лаконично спрашивал он.
Федя разводил руками.
Пегас обзывал Ёлочкина тюфяком и таял в эфире.
Наконец, Федя нашёл способ прикинуть которые из его сущностей топят норовящую всплыть гениальность. Для начала Ёлочкин запер в подвале самого надоедливого – Федю-Зануду. Рассудил так – гений живёт страстями, нудить ему не пристало. В тот же день, сдерживаемый Занудой, Федя-Бузотёр дал стране угля, мелкого, но много. Освобождённый от нравоучительных тирад Федя прогулял работу, объелся шоколадом, привёл в дом сомнительную компанию, с коей и напился вдрызг.
Утро застало его с больной головой, аллергическим диатезом, в развороченной, словно после землетрясения, квартире. Не досчитался Федя телевизора, компьютера, фамильного сервиза и много чего ещё. Зато обзавёлся гостями – помимо распоясавшихся без Зануды Федей, в комнате смачно храпели мужик неопределённой наружности и существо предположительно женского пола.
Зануду освободили. В каземат водворился Бузотёр. На замок Ёлочкин наложил кабалистическую печать. Не вырвется! Федя был зол и готов открыть сезон охоты на злокозненных сущностей, не сходя с места. Но на руке снова повис Добряк.
Отсутствие Бузотёра сказалось мгновенно. Уже утром Федя терпеть себя не мог. Таким брюзгой он отродясь не был. Доведя до истерики вызванный по поводу ограбления наряд милиции, Ёлочкин переключился на соседского кота, повадившегося гадить на балконе. Кот с балкона выбросился. К вечеру при виде кислой Фединой мины падали в обморок мухи. Просмотрев ночью в высшей степени нравоучительный сон с моралью, Федя ринулся в подвал и выпустил на волю истомившегося в одиночестве Бузотёра.