Половой выглядел устрашенным.
Постоялец вскинул руку и нанес половому оглушительную оплеуху. Драка возобновилась с новой силой, женщина стала звать на помощь. На этот раз стал одолевать постоялец, но тут по лестнице взбежал второй половой и кинулся на постояльца. Я подумал, что дело может кончиться убийством, и попытался вмешаться. Но в эту минуту женщина, видимо, совсем потерявшая голову от страха, кинулась в номер и вернулась оттуда с ведром, полным мыльной воды. Я вовремя угадал ее намерения и удачно отпрянул назад, еле увернувшись от потока помоев.
Раздался плеск, понеслись ругательства, но тут вошли три жандарма, они и положили конец разбирательствам, схватив всю компанию и намереваясь отвести ее в полицейский участок.
«Погодите, — сказал постоялец, — если вы хотите меня арестовать, дайте мне хоть как следует одеться. Как я могу предстать перед вашим начальником в таком виде?» И он, указав на свою поврежденную одежду, сунул бумажку одному из полицейских.
Ему разрешили переодеться, но половым пришлось идти, в чем были. Минут через десять он явился вновь в прекрасной черной визитке, в высоком воротничке, в черной мягкой шляпе и с тростью с позолоченным набалдашником. Жандармы тотчас же начали относиться к нему с большим почтением. «Не прикажете ли еще кого арестовать?» —спросил один из них.
«Да, арестуйте хозяина этого заведения и его жену».
«А еще кого?»
Постоялец обратил свой взор на меня.
«Я все равно никуда не пойду, — сказал я, — так что не стоит на меня и указывать».
«На нем нет мыльной пены, значит, он не дрался», — заметил жандарм.
«А, верно. Ладно, он нам не нужен. Впрочем, арестуйте его, если хотите. Кто он такой, кстати?»
Однако полиции я был не нужен, а больше арестовывать оказалось некого, и потому вся компания отправилась в полицейский участок выяснять там свои отношения.
~
Глава 43
РОСТОВ ВЕЛИКИЙ
В Ветлуге мои странствия пришли к концу. И лето подошло к концу, наступила дождливая осень. Урожай уже собран, крестьяне молотят и веют. После молотьбы наступает пора уборки овощей. 14 сентября наступает праздник Воздвиженья, а затем, как говорят крестьяне, «осень с зимой встречаются» или, словами священника, «Жизнь, собрав плоды свои, обращается к Смерти», Начинаются «капустные вечера». «На Воздвиженье, — говорит мужик, — капуста всему голова». По вечерам все рубят капусту и поют песни.
Две недели крестьяне заняты сбором гороха и репы, мелют зерно нового урожая. А я как раз в это время добрался до Москвы. У меня было намерение попасть в Нижний, но я подумал, что таким образом покидаю «Неведомую Россию» и попадаю в густонаселенный, пронизанный железными дорогами район. Здесь, южнее, процветает сельское хозяйство, земледельцы богатеют, множатся фабрики, и промышленная Москва протягивает сюда свои железнодорожные щупальцы. И я решил завернуть в Ростов Ярославский, провести несколько спокойных дней в древнем святом городе, подвести итог приобретений и потерь.
The churches of Rostoff the Great
По моему мнению, Ростов Ярославский — это самое сердце Святой Руси. Его душа глядит на нас с картины Нестерова («Святая Русь»), он весь пропитан старинной святостью.
Я прибыл сюда в субботний вечер. Город был тих и покоен, лавки закрыты на висячие замки, по виду напоминая заброшенные конюшни или сараи. Ни извозчиков, ни трамваев. Даже и людей-то не было видно, все по домам либо в церквах.
Облитые вечерним светом, высились громадные, холодные белые церкви, подобно каменным шатрам, местопребыванию Богов, сходящих с небес. Венчали их окутанные тайной, тронутые ржавчиной, погруженные в думу древние купола. На древней соборной колокольне немотствуют колокола, звоном которых славен Ростов. Их молчание еще усиливает городскую тишину.
Я оказался внутри окрашенного в розовый, много повидавшего Кремля. Три старые церкви дремали в нем, как наседки, устроившиеся на шестке. Я прошел через массивные заржавевшие ворота и оказался на безлюдной площади, где изображения святых в натуральную величину взирали со стен забитых битком церквей.
Ростов Великий, Ростов Ярославский, когда-то столица Руси, а сейчас город с населением в девять тысяч, этот Кентерберри Русского Севера, сохранивший усыпальницы двенадцатого века и мощи бесчисленных святых. Со старой стены я окинул взглядом сорок сороков церквей, тысячу деревянных и каменных домов, березовые аллеи, узкие извилистые улицы, старомодный рынок. Прямо подо мной спали тесно посаженные, могучие, тусклые, зеленые и коричневые купола небольших церквей. Над головой в вечернем небе мерцали звезды. Далеко на горизонте неподвижное, безмятежное, лежало озеро Неро, затуманенное зеркальное стекло. Великолепная картина.
Гостиница моя являла собой полуразвалину с дюжиной номеров, в которых останавливались коммивояжеры, актеры, паломники. Жилье и питание стоили мне полкроны за день. Все же, судя по относительной чистоте комнаты и отсутствию ползающих созданий на полу, я попал в более цивилизованные места.
Владелец гостиницы оказался любопытной личностью. Его любимым занятием было разведение канареек. Их у него было штук пятьсот, и гостиница более походила на птичник. Большущие клетки с крохотными деревцами висели повсюду, в баре, на лестничной площадке, в спальне владельца. Птички перепархивали с ветки на ветку, трепетали крылышками, чирикали или распевали по двадцать мелодий сразу. Добрый человек был довольно-таки чудаковат. Он беспрестанно принимал какие-то трагические или театральные позы, говорил загробным зловещим голосом, как будто обращался разом ко всему человечеству. Знакомство мое с канарейками произошло следующим образом:
«Обратите внимание на эту клетку! За этих птичек я получил награду на выставке в Москве, медаль с головой Николая. Похоже на золото, да только это медь».
Он был так обрадован моим интересом к его увлечению, что обещал навестить меня в Москве.
«Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся», — заметил он.
Я слышал, как после ужина он наставлял какого-то постояльца:
«Ты видишь это дитя? Взгляни на его лицо — это ангел. И ты был им когда-то. Отныне не твори зла, а живи по-божески и по правде».
В моем темном номере перед иконой св. Георгия Победоносца горела лампадка. Окно выходило на кремлевскую стену рядом с древней колокольней кафедрального собора.
Я зажег свечу и позвал: «Вася, принеси мне samovar. Выпью-ка я чаю перед сном».
"Khoroshos", — откликнулся Вася, — a little samovarchik, сей минут».
Четверть часа спустя он влетел с тяжеленным булькающим сосудом, испускающим дым и пар и шумящим не хуже порядочной машины... Бедный Вася! Он поскользнулся на пороге и растянулся с грохотом. Самовар кувыркнулся, разливая обжигающую жидкость по всему полу, раскидывая красные шипящие, потрескивающие угольки.
Парнишка полнялся с удрученным видом. Я подумал было, что случилась большая беда, но он, кажется, так не считал. "nitchevo - a mere nothing", — произнес он и махнул рукой. Весь его вид говорил: «Это часто бывает, такая уж наша жизнь».
«Ах ты, валенок, — слышалось, как отчитывет его хозяин, — ну и нескладеха же ты».
На воскресенье выдался ясный день. Меня разбудил поток солнечного света — на окнах не было занавесок. Поднявшись и одевшись, с выглянул в окно — церкви, похоже, тоже проснулись.
В это время начался перезвон мелких колоколов. Выйдя на улицу, я обнаружил, что город полон крестьянами, поскольку по всей России воскресенье — большой базарный день. Толпа крестьян представляет собой занимательное зрелище. У моей гостиницы стояло, по крайней мере, два десятка деревянных телег, этого средства передвижения крестьян, приехавших на базар. Домодельные телеги обрамляли все мостовые, а их владельцы, обутые в лучшие свои сапоги, облаченные в старые, грязные, подпоясанные веревкой штаны, в пестрые алые и лиловые рубахи, наливались в множестве трактиров пивом. На углах, под магазинными навесами, на мешках и ящиках сидели бабы в разноцветных ситцевых платьях. Обратившись друг к другу широкими крестьянскими лицами, они занимались пересудами или сидели молча, поскребывая голые ноги. А между тем какая бойкая торговля шла среди прилавков со старой одеждой, грудами мелких огурчиков, горами мисок и горшков! Ярколицые крестьянские девушки стояли у корзин с живой птицей — у каждой наседки, утки, гуся лапы были перевязаны и они находились в весьма возбужденном состоянии. Злобно поглядывающим остроносым, перепачканным в грязи и пыли лисичкам явно не хотелось быть предметом торга.