– Теперь я все понял, – сказал Дойл.
– Естественно, к некоторым из этих штук я не дам тебе прикоснуться – это уникальное музейное оружие, стрелять из него будет кощунством. Но все равно здесь есть из чего выбрать. Просто обозначь свои предпочтения.
Дойл огляделся в замешательстве. Гравированные барабаны револьверов Кольта и длинные стволы первоклассных кентуккийских ружей тускло отливали вороненой сталью.
– Что-то более или менее современное, – сказал он. – И маленькое.
Капитан Пит кивнул, соображая. Он без особых колебаний остановился на полицейском кольте образца 1861 года, переделанном под современные патроны, – прекрасно сбалансированном оружии, которое, в отличие от «беретты» Фини, сразу легло в руку Дойла.
– Любимец рейнджеров, – сказал капитан Пит. – Легко вынимается и сразу стреляет, хорош для сложных мишеней. – Он протянул коробку с патронами.
Они вышли из домика и двинулись по причалу к дороге.
– Это твоя машина? – спросил капитан Пит, когда увидел черный «мерседес».
– Теперь да, – сказал Дойл, сунув полицейский кольт за пояс.
– Не отстрели достоинство, – встревоженно сказал капитан Пит. – Жаль, что у меня нет для него кобуры. Может, я мог бы приспособить… – высокий скорбный крик гагары где-то на другом берегу сбил его с мысли, – …из чего-то типа…
Дойл жестом оборвал его.
– Я могу еще что-нибудь сделать? – настаивал капитан Пит.
– Нет, – сказал Дойл, поворачиваясь к машине.
– Как насчет молитвы? – Он поднял руку и потрогал фуражку.
Дойл вспомнил, как перед самой смертью Финстер молился, чтобы насилию пришел конец, после того как всю жизнь прибегал к насилию ради собственных целей, и помотал головой.
– Не сейчас, – сказал он. – Может, позже.
12
Когда наконец Дойл добрался до «Пиратского острова», было около трех ночи. На автоответчике за барной стойкой мигал сигнал сообщения. Он прослушал его и набрал продиктованный номер, в трубке послышались гудки, потом он услышал женский голос.
– Что тебе нужно? – напряженно спросил Дойл.
Брекен колебалась.
– Это мой мобильный, – сказала она. – Не могу сейчас разговаривать. Мне нужно добраться до места получше. Перезвони в пять. – И она повесила трубку.
Дойл не собирался перезванивать, но не смог удержаться.
– Как она была? – спросила Брекен, когда сняла трубку.
– Кто?
– Мина, дорогуша, – сказала Брекен. Дойл слышал, как она курит на другом конце провода, делая тихие паузы, чтобы выдохнуть дым. – Я хочу, чтобы ты знал: теперь мы квиты. Я швырнула под тебя эту потаскушку, и вот мы мирно беседуем по телефону.
Дойл ничего не понял и честно в этом признался.
– Я два дня рассыпалась в похвалах, рассказывая этой суке, как шикарно ты трахаешься и все такое. Я знала, что рано или поздно она захочет удостовериться. А еще я знала, что после этого она вытащит тебя из папочкиного дерьмового списка, просто чтобы утереть мне нос, и потому, что она чувствительная маленькая сучка, мягкая, как устрица под твердой раковиной. Я, видишь ли, знаю Мину давно – она всегда хочет иметь то, что есть у меня… – (Дымная пауза.) – Так что надеюсь, ты оценил мою маленькую шалость. Потому что она спасла твою задницу.
Дойл не знал, что сказать. Эта история казалась настолько невероятной, что была похожа на правду. Хотя, опять же, Брекен могла, как обычно, отмазывать себя от всего случившегося.
– Спасибо, – выдавил он спокойным тоном, в котором слышалась неуверенность.
– И тебе того же, – сказала Брекен. – Увидимся в следующей жизни.
– Подожди, – сказал Дойл за полсекунды до того, как она повесила трубку. – Что ты теперь собираешься делать?
Брекен выпустила клуб дыма.
– Уеду в Мексику с Энрике, если тебе интересно.
– Ты шутишь, – сказал Дойл.
– А почему бы и нет? Он совершенно меня боготворит. Говорит, что я белая богиня. Я напоминаю ему Риту Хэйворт, которая, по иронии судьбы, была наполовину мексиканкой. Короче, меня тошнит от этой страны. Проблема Америки в том, что здесь слишком много раздражающих маленьких законов. И если я буду околачиваться поблизости, один из них упадет прямо мне на голову. Я говорила с бюрократами из Службы иммиграции, пока лицо не посинело. Я объясняла, что не имела ни малейшего понятия о том, что происходит, а они кормили меня старой песней о том, что «незнание не является оправданием», как будто я опять за партой в начальной школе. Это грозит мне пятью годами, в любом случае, так сказал адвокат. Ну а за пять лет в тюрьме, дорогуша, я могу вообще умереть. В Мексике порядки попроще, то есть там больше пространства для уклонения от закона – достаточно просто заплатить кому-нибудь из правительства, и закон отменят.
– А что будет с «Сотней»? – Это было единственное, что пришло Дойлу на ум.
– «Сотня» может гнить дальше, – сказала Брекен. – Двери и окна – настежь, в холле хозяйничают ветер и дождь. Я всегда ненавидела это старое гнездо. Слишком много истории, гнусной в основном. Пока-пока, дорогуша!
– Подожди…
Она повесила трубку.
Дойл тяжело оперся о морозильник и представил Брекен, живущую в каком-то грязном мексиканском городке на границе за толстыми стенами укрепленного поселения, ставшую игрушкой неотесанных мужиков, представил их смуглые руки на ее бледной, прохладной коже. Она начала падение еще во времена учебы в колледже – с той самой ночи в «Сигма ню», когда они познакомились, когда, скинув одежду, голая и восхитительно пьяная, она бросилась с каминной полки в танцевальном зале в первые попавшиеся руки, случайно оказавшиеся руками Дойла. И он подумал – ведь она с тех пор так и падает, и не дай ей бог достать до самого дна. В известном смысле Брекен просто следовала траектории, заданной много лет назад, когда в один прекрасный день полковник Броуди Диеринг пригнал первую партию африканских рабов с одного из своих кораблей в эту дикую местность. Их руками он собирался расчистить ее и со временем получить урожай, применяя в качестве основного стимула плеть.
Дойл на секунду поднес трубку к сердцу, как человек, снимающий шляпу в дань уважения покойному, потом аккуратно положил ее на рычаг, пошел наверх в свою комнату, залез между простынями и проспал следующие четырнадцать часов.
13
День клонился к вечеру, когда после долгого забытья в дремоту проник голос, словно услужливая богиня нашептывала ему на ухо, что пора вставать. Дойл проснулся, хмельной от сна, последовал за тихим шепотом богини вниз по лестнице в кладовую в дальнем конце коридора и долго рылся в куче рухляди, пока не выкопал старую коробку, хранившуюся со времен его учебы в университете, помеченную «Книги и пр.». Он порвал тонкую ленту и сразу нашел то, что искал, – потрепанную книгу в черной обложке издательства «Пингвин»: «Плутарх. Жизни доблестных римлян». Он вернулся с книгой в комнату, забрался в кровать и перечитал «Жизнь Гая Мария». Плутарх кратко излагал биографию жестокого консула, блестящего полководца и политика, который превратил римские легионы в грозное оружие, покорившее мир.
Марий происходил из глухой провинции и стал одним из великих людей республики – это означало, что он вел жизнь, полную коварства и жестокости. И как политику, и как военачальнику, ему приходилось защищать себя от влиятельных врагов в ситуациях, когда преимущество было не на его стороне. Как-то он оказался втянутым в политическую распрю между некоторыми знатными сенаторами и популярным трибуном Сатурнином. Он пригласил обе стороны в свой огромный старый дом возле форума. Трибуна Сатурнина он проводил через заднюю дверь и устроил в дальней комнате. Тем временем сенаторы пришли через переднюю дверь. Потом, повествует Плутарх, «Марий, солгав, что страдает расстройством желудка, под этим предлогом бегал через весь дом то к одним, то к другому, подзадоривая и подстрекая обе стороны друг против друга», чтобы спасти свою шкуру.