…Эгберт вспомнил все — и содрогнулся. Господи, боже мой, неужели это и в самом деле был он? Куда они в ту ночь подевались — все эти необыкновенные, несравненные и ни с чем не сравнимые, достоинства его предков? Под какую лавку спрятались? в какой угол залезли? каким ковром прикрылись? А может, острый соус, будто насквозь прожигающий желудок и кишки, вместе с порцией доброго вина ливнем обрушился вглубь организма, и от такой встряски тело Эгбрта (всего на одну ночь) лишилось души?
Все славное, доброе и замечательное вдруг будто… испарилось. Все, что досталось Эгберту в наследство, все те качества, что передали ему близкие — утонченные манеры его тетушки, высоконравственная, хрустальная чистота души его бабушки, сдержанное мужское благородство его дедушки.
О, стыд, о позор! До пятого… нет, десятого… нет-нет! — аж до двадцать седьмого колена! Вот тебе и благородный рыцарь, вот тебе и «крошка Ланселот», как частенько, посмеиваясь, называл его покойный дед. Эгберт заскрежетал зубами. Гудение внутри головы усилилось, горячие капли вновь обожгли темя.
Рыцарь знал, что другой на его месте лишь посмеялся бы таким воспоминаниям, махнул рукой и — назло всем еще раз (а то и неднократно) повторил свои «подвиги». Другой, но не Эгберт. Как ни пытался он, как ни силился забыть (отчего несчастная, многострадальная голова гудела еще больше, кусок железа или острый коготь — впивался еще яростнее, а струя кипятка становилась еще сильнее) — забыть ну ник-ка-ак не получалось. Мысли о собственном несовершенстве, словно угрюмые стражи, не покидали Эгберта. Поодаль, у обочины дороги, небольшая компания могильщиков хоронила очередного прохожего. Несчастный зазевался на пышную кавалькаду и — ай-яй-яай! — угодил прямиком под копыта. Процесс погребения сопровождался шутками-прибаутками и громким жизнерадостным смехом. Работа шла слаженно и споро. Еще бы! Это был уже тридцать пятый (а, может, тридцать седьмой? или — о, радость! о счастье! тридцать девятый?) по счету покойник, погребенный ими за последние семь дней.
Ежегодный турнир, как правило, длился две, если не все три недели. В случае особого, невероятного везения — когда время проведения боев и сопутствующих им развлечений совпадало с каким-нибудь праздником (мирским ли, духовным ли — все едино), то и целый месяц.
Сколько людей за это время погибнет, будучи задавлено в толпе любопытных, затоптано копытами рыцарских коней, сколько не выдержит чрезмерно обильного угощения, упьется скверным вином, свалится бездыханным, до смерти исплясавшись на хрустящей свежей соломе, которой ежедневно посыпают дощатые полы в трактирах, сколько людей будет зарезано в пьяных потасовках, во время ночных попоек, илипросто — на спор. Да мало ли что еще! В общем, копать — не перекопать. Кр-ра-сота-а-а… Месяц, всего месяц кропотливого, тяжкого, поистине каторжного (уф-фф!) труда, а за ним — целый год отличной жизни. Сытой и безмятежной: родственники несчастных платили за погребение золотом. Либо полновесным серебром. Его держали как раз на такой случай — «на черный день».
Поговаривали, что иные члены Гильдии Упокоителей (или же, как они сами себя величали — Братство Вечного Покоя) не брезгуют и презренной медью, а то и вещами покойных — разумеется, если они богаты и роскошны, но вряд ли это было правдой. Скорей всего — то были слухи, гнусная клевета, поклеп, нарочно распространяемые многочисленными завистниками этих набожных, трудолюбивых и во всех отношениях достойных людей.
Простонародье они зачастую обирали до нитки: своеобразный кодекс чести, исповедуемый Упокоителями и не позволяющий им — упаси, бог! — даже прикасаться к чему-либо, кроме золота и серебра, на сермяжных простаков не распространялся. И те отдавали Братству последнее, не желая оставлять близких на растерзание бродячим псам или свободно разгуливающим по окрестностям свиньям госпожи графини. Ведь благотворительностью их хозяйка не занималась. Как, впрочем, и другие знатные сеньоры. Что естественно, нормально и, конечно же, единственно правильно для столь благородных господ.
Учитывая все вышеописанное, любой из могильщиков имел добротный каменный дом, полные сундуки, прислугу и оттого (само собой) считался завидным женихом. Их Гильдия (или Братство — это уж, как вам угодно) слыла одной из наиболее уважаемых еще и в силу великой набожности: деньги от каждых десятых похорон шли в пользу церкви — за упокой души так безвременно (или как думал, довольно усмехаясь в густые усы достопочтенный глава Гильдии, сир Моритус Мементо, — «весьма (о, весьма-а!) своевременно») ушедшего покойничка или покойницы.
Один из могильщиков, видно, почувствовав на себе взгляд рыцаря, ненадолго оторвался от своего богоугодного и многоприбыльного занятия и помахал Эгберту рукой. Другие тоже решили немедленно выказать свое почтение. Они отставили лопаты и степенно поклонились господину барону (и, как было известно уже всем, будущему господину графу). Поистине похвальная предусмотрительность! Очень (оч-чень!) дальновидно.
«Хорошо вам живется, — думал Эгберт, машинально отщипывая травинку за травинкой. — Ясно и понятно. А мне что на свадьбу, что на погост — все едино. Нет-нет, надо подумать о чем-нибудь умном! Возвышенном. Величественном. Э-ээ…всеобъемлющем. О продолжении рода, расширении границ имения, новых дверях в библиотеке: старые до того заржавели, что кажутся выкрашенными оранжевой краской — просто срам! Или еще о чем-нибудь…этаком.»
Но, как он ни старался, как ни пытался, мысли о чем-то высоком — ну, хотя бы в меру высоком — так, чуть-чуть! самую малость! — не лезли в голову. Отвлечься (равно, как и отвертеться) от предстоящих гадос… то есть радостей, не удавалось никак. Никак — ну, хоть ты тресни!
Глава 5
Глава шестая
Наверное, воздух на вершине холма и впрямь отличался какой-то особой, неповторимой целебностью, потому что господина барона вдруг осенило. Мысль, явившаяся ему незваной, была неплоха. Очень даже неплоха! Хотя и… м-мм… не совсем обычна. Во всяком случае, раньше ничего этакого его не посещало, да и посетить не могло. Но ведь раньше на то и нужды не было.
«Упокоители… Они-то мне как раз и пригодятся!», решил Эгберт и закричал:
— Эй! Эге-ге-еэй!
Рыцарь прыгал на месте, размахивая руками и кричал, пока заинтересованные могильщики, по сигналу предводителя, не отложили лопаты и вереницей не потянулись к нему, одергивая на ходу серые от пыли холщовые рубахи и приглаживая растрепавшиеся волосы. Нисколечко не дивясь странному поведению господина жениха и своего будущего хозяина, они, тем не менее, встали в некотором отдалении.
— Чего надо, Ваше Сиятельство? — склонив голову, произнес главный. — Мы уж тут подумали: плохо Вам.
— Ага, — раздалось из-за его спины. — Колики или там… ещо чиво… Ойййййййй! Не буду, сир Моритус, не буду-уу! Аааааа! Ууууууууйй! Ну, пустите уж! Сказал же, не буду! Ох-хх…
— Время — деньги, Ваше Сиятельство, — ухмыльнулся сир Моритус отпуская, наконец, ухо несчастного. — Мы слушаем. Внимательно, очень внимательно!
— Есть дело, — подмигнул Эгберт.
«Прохиндей, протоиерей…ох, нет! не то! Протобестия… вот! Точно!», вихрем пронеслось в голове рыцаря, стоило ему встретиться взглядом с главой упокоителей. «От такого и святой водой не спасешься! Ка-акое там!» Эгберт внезапно пожалел, что обратился к ним, но отступать было не в его правилах. Ни на войне, ни в мирное время. Ни за что и никогда!
— Есть дело, — загадочным голосом повторил Эгберт. — Очень денежное.
Могильщики быстро переглянулись. Нахмуренные лбы, сдвинутые брови и кривящиеся губы выдавали начавшийся в их головах мыслительный процесс. Ускоренный. И очень (даже слишком!) напряженный.
— Цифры, циферки, циферюшечки… — улыбнулся один из молодых. — Люблю!
— А я люблю нули, — возразил другой. — Но не до, а после.
— Все-е-е так любят! — загудели остальные. — Все-е!
— И Ее Сиятельство, госпожа Марта, тож… — пискнул было кто-то из подмастерьев, но хорошая оплеуха (едва не свалившая его с ног) заставила дурака заткнуться.