Лишь одно из потусторонних отродий, похожее на сиреневый туман, с белесыми и серебристыми вкраплениями по краям, очего-то не задрожало, не рассыпалось, не завыло дурным голосом при упоминании злосчастного имени. Говорят, при жизни оно было женщиной — и женщиной прекрасной, потому и восхитилось красотой рыцаря,??восхитилось и вознамерилось помочь предмету своего восхищения.
— Ищи ответ в Долине Неземной Любви! Ищи и ничего не бойся! — дружелюбно провыло оно и рассыпалось синими искрами.
Последние слова были чудовищно оскорбительны, но Эрлих вовремя опомнился: негоже благородному рыцарю изливать свой гнев на ту, что и так наказана высшими силами. Ибо нет ничего ужасней для дамы и красавицы, как не иметь возможности показать себя во всей красе и несказанной прелести. О подобной участи можно лишь сокрушаться. Сокрушаться и уповать на божье снисхождение.
…И велев слуге пополнить дорожные запасы, барон Эрлих присоединился к группе паломников. Цели у всех и у каждого были разные, а вот путь один. Все они направлялись туда, где, с трех сторон окаймленная цепью гор, лежала Долина Неземной Любви. Покрытая сумраком тайн и овеянная ароматом легенд. Там мог очутиться кто угодно, а мог и не попасть никто. Никто из людей, невзирая на чины, ранги и сословия, невзирая на пол и состояние ума, никто, никто из смертных не мог даже подозревать, ЧТО или КТО ожидали его (ее) там, в заветной Долине. О ней рассуждали, размышляли и постоянно грезили (как во сне, так и наяву) очень и очень многие. Но почему-то до сих пор узреть ее воочию не удавалось никому. То есть — никому из смертных. О чем и предупредил рыцаря старый монах, сопровождавший паломников.
— Знаю, святой отец! — сверкнул глазами Эрлих в сторону нищенской (заплата на заплате) рясы и невольно скривился. — Знаю!
Он отвел взгляд от непрошеного советчика и, на всякий случай, трижды истово перекрестился. Путь предстоял неблизкий, и запастись небесным покровительством было самое время.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава сто
двадцатая
Главища девятая
Эгберт мерно покачивался в седле, жуя травинку — спешить ему было некуда. Его «ненагляднейшая и драгоценнейшая» невеста теперь могла и подождать. Успеется, с горечью подумал рыцарь. Ох, ты, господи… Спаси и пронеси!
Все происходящее напоминало ему не рыцарский роман, суровый и величественный, а, скорей, пародию на него. За свои неполные двадцать пять лет Эгберт успел перечитать и переслушать изрядное их количество. Но почему-то сильнее других (надо сказать, не менее запутанных и сложных) в его память въелся (впился, присосался — что угодно! — но не просто хорошо запомнился, о, не-е-ет!) роман «Заклятые любовники». И невольно вспоминался несчастному Эгберту при всяком удобном и неудобном случае.
То было повествование о славном и безупречном (как же без этого!) рыцаре Эрлихе-Эдерлихе-Эрбенгардте фон Труайльдт и его прекрасной (ну, разумеется!) возлюбленной Имбергильде, соединиться с которой ему мешали все, кто ни попадя, и особенно — отец девушки, зловещий (конечно же! могло ли быть иначе?) герцог Одерхунд.
Жестокий и бессердечный старик, в характере которого сочетались едва ли не все семь смертных грехов, как и следовало ожидать, постоянно строил козни романтическим влюбленным. Обрести счастье для них было возможно, лишь разгадав тайну герцога, по слухам, до того страшную и ужасную, что одно упоминание о ней вводило в дрожь местные привидения.
Но это оказалось не так-то просто: обреченный на долгие скитания, рыцарь претерпевал все мыслимые и немыслимые в реальной жизни беды и напасти — предательство лучшего друга, пленение простуженными и прокаженными, нападение диких зверей, благородные (и не очень) поединки с бродячими (то бишь странствующими) рыцарями и грубые трактирные попойки, ложную весть об измене любимой (его ненаглядной, не-пов-то-римой красавицы Имбергильды), жажду и голод, потерю коня; кошелька с золотом, украденного проезжим сбродом, бесконечные и на редкость занудные поучения встречных старцев (от мерзких колдунов до святых отшельников), явление ангела и даже черта. Впрочем, львиная доля услышанного в ту пору мало не произвела на Эгберта а ни малейшего впечатления. Да он и слушал-то вполуха, а, значит, мог впоследствии, вспоминая роман, чего и…эм-ммм!… чего и приврать. Ну, или перепутать. Запросто!
Все бы ничего, да только вот интереснейший (хотя и абсолютно неправдоподобный) сюжет так и кишел мельчайшими подробностями и многочисленными отступлениями, как вонючая нищенская подстилка — вшами. Роман казался бесконечным еще и оттого, что читался он по небольшому куску каждый вечер, в строго отведенное время. Правило это соблюдалось неукоснительно. Читали его давно — столько, сколько рыцарь себя помнил.
Маленький Эгберт очень жалел всяческих зверей и, слушая подробный рассказ о том, как благородный Эрлих-Эберлих расправляется с очередным львом или драконом, вырывался из рук тетушки, мотал головой, топал ногами и оглушительно вопил: «Не хочуу! Не надо! Это все непр-равильно!» Что несказанно удивляло дам, заранее видящих в нем будущего продолжателя «славных рыцарских традиций», но встречало неожиданно горячую поддержку у деда Эгберта.
Правда, старый барон по-своему толковал возмущение внука. Почтенный старец считал, что рыцарские романы — «это витиеватая чушь, от которой даже у блохи или мухи мозги набекрень съедут!» Он, добрый и мягкосердечный, ненавидел их лютой ненавистью. Ежевечернее чтение очередной серии страданий и приключений являлось слишком сильным испытанием его старческих нервов. И радовался, что «дитя умнее взрослых, черт меня задери!»
Однажды старый барон не выдержал. Бегая по залу и размахивая руками, он кричал, чтобы (наконец-то!) раз и навсегда прекратилась эта дурь, галиматья, этот бред! Ибо нет у него уже сил, уморят его этими бреднями! Из тесного кружка расчувствовавшихся рыцарей и дам, дружно пускавших обильные женские и скупые мужские слезы, отделилась величественная фигура госпожи баронессы. Выпрямившись во весь свой немалый рост и судорожно глотая слезы, она схватила исходящего негодованием, ругающегося и даже (о, ужас!) плюющегося мужа, с легкостью оторвала его от пола и — выбросила в окно.
К счастью господина барона, приземлился он на одну из многочисленных клумб, опоясывающих все пять башен замка. А так как землю с утра тщательно взрыхлили, то он отделался синяками да шишками. Каждая была ничуть не меньше куриного яйца и нещадно болела, медленно наливаясь царственным пурпуром, но это, ей-богу, оказалось сущими пустяками в сравнении с поломанными цветами, да! Таково было мнение тетушки, долго и нудно выговаривавшей своему родственнику о том, что ее старания пошли насмарку — и все по его милости. И вообще! Как он мог, как он только посмел «упасть так неудачно?!» Ужас! Кошмар! Он же помял цветы! Она, как пчелка, не покладая рук, все утро высаживала черенки белых роз в форме их фамильного герба, а он ей «все, ну, абсолютно все-о-о испортил!!!»
Так или иначе, но господин барон уже никогда (никогда!), до конца своих дней, не посягал на святое.
…Тропинка резко свернула влево, затем (приблизительно, через десять метров) — вильнула вправо и, несколько раз завязавшись узлом, — опять влево. Существа, что протоптали ее, должно быть, находились в жутком душевном раздрае. Оттого и метались туда-сюда, не зная, куда пойти да на что решиться.
Слева, у самого горизонта, окутанные дымкой — нежной и розовой, как пенка от вишневого варенья, белели стены Дальниберга, удивительнейшего из городов. Его золоченые крыши сверкали в лучах солнца, пики кафедрального собора так и норовили пронзить небеса, а тонкая стрела золотой колонны даже на расстоянии слепила глаз. Ее венчала фигура ангела из цельного алмаза.