Да-амы… Унылые они, Господи, докучливые и одинаковые. Зря Ты их выдумал, ох и зря! Неважная затея, лишние хлопоты: сначала — Тебе, сейчас — нам. Дерзость это, но правда, сущая правда, ничего, кроме правды! Можешь поразить меня прямо здесь, без свидетелей, и лишить законной славы и памяти, но это правда!
Лишь одна из дам являет собой несказанную красу и несусветную добродетель, розу мира, совершенство! Она достойна сидеть одесную Тебя и Твоей Пресвятой матери. Воистину это АНГЕЛОПОДОБНОЕ СУЩЕСТВО!!!
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава триста
тридцать
третья
Глава 10
Глава двенадцатая
Он шёл и грезил наяву, не в силах обуздать не в меру расшалившееся воображение. А уж оно-то, оно вволю куражилось над влюблённым: то рассказывало ему вкрадчивым, дразнящим шепотком, что могло произойти, если бы он и златовласка (а-ааа-а! оо-ооо-о!…..ух-х, ты-ии!); то (и выдержать это казалось несравненно тяжелей) показывало ему всё, о чём нашептывало — ярко и с мельчайшими (ог-гоо!) подробностями. Он трижды споткнулся, дважды чуть не упал и, наконец, опять налетел на какое-то препятствие. Мысли Эгберта по-прежнему витали где-то далеко, но уж точно — не в горних высях и не в Долине Неземной Любви, где (если верить досточтимому Ромуальду Лисохитриссному) и познакомились славный рыцарь Эрлих — Эдерлих — Эрбенгардт и его несравненная Имбергильда.
…Грязное площадное ругательство ушатом ледяной воды обрушилось на рыцаря и, мгновенно пробудив от сладких грёз, вернуло к действительности. Дорогу Экберту Филиппу преградил высоченный (рыцарю пришлось даже задрать голову, чтобы разглядеть его лицо) человек. Дорогущий атласный костюм незнакомца, темно-синий, как морская глубина, сверху донизу, вдоль и поперек украшали объемные львы и латинские девизы. Модные зарукавья волочились по земле, и пришитые по краям бубенчики нежно позванивали. Камзол (явно на два размера меньше, чем следовало — так диктовала мода) сверкал и переливался, густо осыпанный, алмазной крошкой, будто праздничный пирог сахарной пудрой. Тугие икры ног облегали чулки — ярко-алые, в россыпях черных сердечек.
Однако вся эта «красота» абсолютно не вязалась с топорной внешностью своего владельца. И, тем более, с откровенно-наглым выражением его рожи. «Ну, и физиомордия! Еще, не дай бог, приснится ненароком. Чур меня, чур!», с неприязнью подумал Эгберт. И тут же одернул себя: «Ничего-то я про него не знаю. Наверное, этот человек — богатый вельможа, путешествующий инкогнито. Совсем не чванный: вот, даже слуг при нем нет. И ограбления не боится. Смельчак! Храбрец! Что это я на него взъелся?»
Рыцарь сам понимал (скорее даже, чувствовал), что сии благородные доводы — полная чушь. Но думать плохо о незнакомце безо всякого на то повода не мог. Эгберта с малолетства учили быть вежливым со всеми без исключения, вести себя учтиво и даже чуточку церемонно. Увы, эта привычка сослужила ему недобрую службу: все-таки жизнь и рыцарские романы — далеко не одно и то же. Среди собратьев по оружию, чью неотесанность и грубость (бесхитростное поведение, не испорченное воспитанием) с трудом прикрывали куртуазные манеры (как рваные нищенские лохмотья с трудом прикрывают сроду не мытое, покрытое коростой, тело), Эгберт слыл белой вороной. Вот и сейчас: рыцарь напрочь отмел дурные предчувствия и подозрения и, с поклоном, обратился к незнакомцу:
— Добрый день, сир!
«Сир» почему-то нахмурился и, почти не разжимая губ, буркнул в ответ что-то невнятное.
— Я — Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, — представился рыцарь. — Возвращаюсь с турнира в свои владения.
То была ложь во спасение: лицо собеседника все же не располагало к откровенности. Впрочем, того чрезмерная вежливость рыцаря потихоньку начала раздражать. Потому как на просьбу Эгберта назвать ему свое имя, титул и дальнейшие намерения, он получил такой же, как и первый, маловразумительный ответ.
Эгберт растерялся. Им руководило отнюдь не праздное любопытство: Рыцарский Кодекс рекомендовал всегда (и всюду!) представляться друг другу. Рекомендовал настоятельно и неукоснительно. Разумеется, только при встрече двух равных — например, двух бездомных, праздношатающихся бродяг (то бишь, двух странствующих рыцарей) либо двух господ, путешествующих в окружении свиты, либо двух… однако, перечислять можно еще долго. Кодекс на то и кодекс, чтобы рассчитать и регламентировать буквально каждый «чих», то есть шаг.
Но собеседник Эгберта был или не знаком с Главной Книгой Рыцарства (что невероятно, недопустимо и неправдоподобно), или же напрочь игнорировал ее священные правила (что казалось еще более невероятным, недопустимым и неправдоподобным).
Эгберт ломал себе голову, пытаясь сообразить — кто же перед ним? Рыцарь? вельможа? богатый купец? Отсутсвуя дома долгих три года, сиятельный господин барон забыл, что ни один (ни один!) вельможа и шагу не ступит без сопровождения (чаще всего, многочисленного). Свита следовала за ним повсюду — кроме, разве что, супружеской спальни. Вельможа без свиты? Это все равно, что солнце без лучей, суп без специй и таракан без лап. Вещи, согласитесь, невероятные.
Он и не знал, что купец никогда не повел бы себя столь… нелюбезно, поскольку делил всех людей лишь на две категории: таких же, как он сам, купцов и всех остальных, то бишь покупателей, чьи желанья надо предугадывать (разумеется, если хочешь сорвать куш). Эта мысль не покидала купцов ни при каких обстоятельствах: они порой становились до того приторно любезны, что казалось, еще немного, и любого из них можно будет намазывать на хлеб вместо масла.
И если вельможа (в силу своего высокомерия) попросту не снисходил до грубости, а купец (в силу своей практичности и житейской сметки) считал ее невыгодной, то лишь благородный рыцарь мог позволить себе от души нахамить любому встречному и поперечному. Вдали от городов незримая броня правил и запретов нередко (то есть — почти всегда) давала та-а-акую трещину, через которую не то, что мышка или кошка — дракон проскочил бы. Причем, с легкостью. Играючи! Так что кодекс кодексом, а жизнь жизнью. Про все это наивный, одичавший в походах Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, увы, начисто забыл.
В траве застрекотали кузнечики, вовсю насмехаясь над простаком, что до сих пор верит в рыцарские романы, соблюдение правил, Кодекс Чести и даже (о, святая простота!) в благородство.
Пауза затягивалась. Эгберт почти физически ощущал, что время вокруг него становится густым, тягучим и вязким, как засахарившееся варенье. Он попытался что-нибудь прочесть во взгляде неизвестного. Но в них вообще ничего не было. Ни холодного льда жестокости, ни раскаленных углей ненависти. Ни-че-го. Водянисто-голубые, с переливающейся в них сверкающей прозрачной влагой, они казались абсолютно пусты. Застывшие дождевые капли, стеклянные пуговицы, кусочки слюды… Словом, что угодно, только не живые человеческие глаза.
И рыцарю, впервые за много лет, стало не по себе. То был не страх: он никого и ничего не боялся. Ну, разве что пауков, темноты и — когда-то давно, в детстве — родную бабушку. (Впрочем, ни в том, ни в другом, ни в третьем Эгберт не сознался бы и под пыткой.)
— Эй, ты! Мозгляк!
Это были первые слова незнакомца, произнесенные им громко и членораздельно.
— Не твое собачье дело, как меня зовут, — сквозь зубы процедил он. — Я тоже рыцарь и барон. Понял, ты, недомерок?! Заткнись и уступи дорогу!
Тут он внезапно прищурился и, глядя на Эгберта, чье лицо «украшали» синяки и царапины, криво ухмыльнулся.
— Ха! А у тебя губа не дура! Хор-рошая баба. Правда, злющая, чертовка. Но хороша-а!
— О чем это вы, сир? — деревянным голосом, нарочито спокойно произнес Эгберт.
Однако его собеседника не обмануло это мнимое спокойствие: щеки сиятельного барона Бельвердэйского вовсю полыхали огнем.