В этих мрачных (но весьма колоритных) историях захватывающие дух приключения героев всенепременно заканчивались смертью одного из них, часто — обоих, а порою — когда автор проявлял поистине небывалую, неописуемую душевную щедрость — то и гибелью всех до единого персонажей. В самом деле, чего мелочиться-то? Гулять, так гулять! Величайшим же из чувств здесь частенько упивались в прямом смысле слова: выпивая кровь и жизненные силы любимого существа. В общем, любовь и кр-рровь, и стр-расти в клочья.
Эгберт обожал сочинения «невероятного Альфреддо» и время от времени перелистывал один из его шедевров перед сном. «В горе зияла дыра — жуткий черный провал. Словно распахнутые дьявольские челюсти, исходящиеядовитой слюной, омерзительным смрадом и кишащие скользкими белесыми червями. О, пещера! Ты — сон отверженных! Ты — вековой кошмар! Ты — пасть Сатаны, поджидающего очередного закоренелого грешника, дабы с гнусным чавканьем пожрать его! Путник, внемли! Несчастный, одумайся и поверни назад своего коня, поверни назад стопы свои — ибо каждый следующий шаг приближает тебя, неискушенного и наивного грешника, к обителям адским.»
Но пещера (к великому разочарованию Эгберта) оказалась совсем не страшной, да к тому же весьма уютно обустроенной. Пожалуй, он и сам бы не отказался пожить здесь год-другой. Чисто выметенный пол устилали травяные циновки. В глубине — ложе из овечьих и коровьих шкур, рядом с которым, посреди огромного плоского камня (крытого чистой холстиной), лежала стопка пергаментов, несколько свитков и устрашающих размеров бронзовая чернильница в форме яблока. Крышка была откинута и несколько гусиных перьев (растрепанных и обгрызенных) торчало наружу.
По другую сторону ложа высилась гора фолиантов. Подбор книг поражал своей несовместимостью. В основании лежала гигантскаяБиблия с переплетом алого сафьяна и богатой золотой отделкой, а также — множеством ленточек-закладок. Поверх нее — «Метаморфозы» какого-то Овидия, «Размышления о сущем Блаженного Августина», «Жизнь двенадцати цезарей» и толстенная, здоровенная (что вдоль, что поперек) поваренная книга. Пирамиду венчал томик in quarto в кричаще ярком парчовом переплете с золотыми застежками — наверняка, сборник стихов модного поэта. Там были и другие книги, небрежно сваленные в кучу, названия которых нельзя было разобрать из-за полустершихся надписей на чужеземных языках.
А над изголовьем, невесть как прикрепленная к потолку, на толстой цепи висела большая узорчатая лампа. Все ее восемь граней украшала тончайшая, ажурная резьба. Кое-где — в разнобой, безо всякой системы — шла отделка из крупных цветных стекол. Такие же светильники рыцарь встречал в домах поганых язычников. Каково же был удивление Эгберта, когда подойдя ближе, он по ослепительному блеску металла и веселой игре граней на «стекляшках» вдруг понял: перед ним — редкостные камни в обрамлении чистого золота наивысшей пробы.
Эгберт еще раз окинул взглядом пещеру и усмехнулся. Да уж! Что ни говори, а ее житель (или жители) устроился весьма недурно. Господин барон разглядывал великолепную лампу и мысленно прикидывал, в каком из помещений его фамильного замка она смотрелась бы наиболее эффектно. В одной из спален? Не выйдет: потолки низковаты. В каминном зале? Еще хуже! Один из предков барона Эгберта Филиппа, а точней, прапрапрадед по материнской линии, страдал манией величия и (как следствие) — ярко выраженной гигантоманией. Он-то и выстроил зал таких размеров, что гости, сидя за пиршественным столом, вынуждены были перекликаться и аукаться, как в лесу. Яркий свет этой роскошной золотой красавицы, без труда (в чем Эгберт нисколько не сомневался) озаряющей пространство пещеры, там затерялся бы, как светлячок в ночном лесу. Ну, не в замковую же кухню ее вешать, в самом-то деле?!
И так, и сяк мысленно примеряя чудо-лампу к интерьерам родного замка, рыцарь до того увлекся, что ничего вокруг уже не замечал. Конечно, у него и мысли не возникло грабить неизвестного, с таким комфортом обосновавшегося здесь. Алчность и мародерство были абсолютно несвойственны Эгберту: так, из каждого крестового похода он возвращался с тем же, с чем и уезжал. (За что и бывал неоднократно и довольно-таки безжалостно осмеян другими рыцарями.) Да что там деньги! У него не осталось и плаща крестоносца — стоило Эгберту лишь единожды появиться в нем на балу, как экзальтированные девицы и влюбленные в него дамы тут же (в один миг!) сорвали его и на глазах у всех разодрали на сувениры.
Украсть лампу? Подобная гнусная мысль не посмела даже придти ему в голову, а не то что — обосноваться в ней. Просто созерцание лампы доставляло Эгберту огромное эстетическое удовольствие. Прерванное так грубо и неожиданно, что рыцарь не успел и дух перевести.
— Сс-волочь! Вор-рюга! Ух, я тебя сейчас! — громыхнул над самым ухом Эгберта раскатистый бас, и чья-то тяжелая рука сдавила ему горло.
— Кх-х…у…кх…к… — вот и все, что смог произнести рыцарь в свое оправдание. Его лицо, с выпученными от натуги глазами, попеременно то синело, то краснело. Пока, наконец, не приобрело замечательный, изысканно-утонченный оттенок пурпура, столь любимый королевскими особами. Попытки рыцаря отодрать от своей шеи сильные, будто железные, пальцы ни к чему не привели. Он старался из последних сил. Он извивался, как червяк. Он пинал, бил, молотил ногами незнакомца. Но тот и не думал отпускать шею Эгберта. Неизвестный тяжело сопел и сосредоточенно душил несчастного рыцаря — теперь уже двумя руками.
Полуживой господин барон мысленно простился с друзьями и родственниками, а также — с Галахадом (чего тот, судя по его поведению, явно не заслуживал). И отпустив им все, вплоть до мельчайших, обиды и прегрешения, приготовился к смерти. Но уйти в мир иной, не оставив о себе доброй памяти? Да ни за что! Он извернулся и, вложив в свой удар последние силы, долбанул агрессора обеими ногами. Раздался удивленный возглас. Затем — стук копыт, резкий толчок и…
…и страшные тиски, державшие Эгберта, внезапно разжались. Он судорожно сглотнул, неловко взмахнул руками и… полетел, но почему-то вниз. «А говорили — рай в небесах», успел удивиться рыцарь. Сверху на него рухнуло огромное тело, хозяин которого безостановочно ругался. Наверное, судьба (рок, провидение — зовите, как хотите) в тот день пробовала Эгберта «на зуб»: несчастный рыцарь вновь стал задыхаться. К тому же, человек, накрепко «пригвоздивший» его к земле, просто «благоухал» сырым луком, запах которого рыцарь не переносил с детства. Он попытался вылезти из-под могучего тела неизвестного, но это было равносильно тому, что вылезти из-под обломка скалы. (Если, конечно, существуют скалы, ругающиеся столь крепко и смачно.) Так что первая попытка Эгберта освободиться успеха не имела. Увы.
Его противник продолжал изрыгать проклятья и поминать «добрым» словом какую-то таинственную «чер-рртову скотину!» иежеминутно охать от боли, пытаясь подняться на ноги. Это продолжалось так долго, что несчастный рыцарь уже смирился с мыслью встать с земли плоским, как игральная карта. Неожиданно к Эгберту вернулось чувство юмора. «А что? — подумал он, — совсем неплохо! Я теперь в любую щель бочком пройду.» И представил себе, как герольды объявляют его прибытие ко двору: «Их тончайшее сиятельство, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский, Червонный Валет! Трам-па-па-пам!» Это его рассмешило. Эгберт замолотил по траве босыми пятками, имитируя торжественный шаг под звуки парадного марша, раздающегося в его голове. Он давно усвоил одну нехитрую (хотя и далеко не всем доступную) истину: если уж попал в дурацкое положение и никак, ну, совсем никак! не получается выбраться наружу, главное, не унывай!
Тяжеловесная возня внезапно прекратилась, и над смеющимся лицом Эгберта возникли два больших немигающих глаза под густыми клочкастыми бровями, карих и слегка навыкате, длинный нос (не нос — орлиный клюв) с хищно раздутыми ноздрями и седая борода, воинственно торчащая во все стороны. Она была полна запутавшихся в ней сухих веточек.
— Он еще смеется, мерзавец! — оглушил Эгберта сочный густой бас.
Судя по грозному лицу старца, склонившегося над ним, по силе его голоса и почти железных рук (о, бедная, многострадальная шея рыцаря, боль в ней все не стихала), он нимало не походил на то и дело встречающихся в романах и описываемых столь благостно (аж слеза прошибает) святых монахов-отшельников. А в том, что это именно он, не оставалось никаких сомнений.