— Что, не спасли Тебя твои демоны?! — вскричал Эрлих, предвкушая радость и гордость (вполне законную гордость) Его Величества и нежные взгляды Ее Величества. Словом, то, что еще больше, еще сильней упрочит его, и без того незыблемое, положение при дворе. — Так отправляйся же к ним, в адское пекло!
И, с усмешкой явного превосходства, отшвырнул останки последнего варвара.
Вирмунстьерский Лес, со всеми его обитателями — и двуногими, и четвероногими — на протяжении стольких лет (долгих лет, нескончаемых лет) сопротивлявшийся и королевской, и церковной милости и баламутивший всю округу, более не существовал. Справедливость и порядок восторжествовали! Ни одно поганое языческое дыхание, ядовитое и тлетворное, более не оскверняло христианский мир.
Эрлих стянул латную рукавицу и утер мокрое от пота и чужой крови лицо. Коротко вздохнул, превозмогая навалившуюся усталость, и медленно, с наслаждением, обвел глазами поле боя. О, сердце его пело не зря-я-аа!
Мертвые тела лежали вперемежку с разрубленными и разодранными фрагментами: там рука, там нога и чье-то ухо, а там, посреди змеящегося, еще не остывшего клубка кишок, — глядишь, и голова. Выбитые глаза, зубы и мозги, отрезанные пальцы… Все обильно полито кровью и пересыпано пеплом — блюдо, приготовленное и поданное к пиршеству Смерти. Воистину роскошному, воистину завидному пиршеству. Благословенному (пиршеству)!
Обирать мертвых не стали, да в том и не было нужды: подземные пещеры, вырытые под нелепыми на вид хижинами, хранили неописуемо огромное количество золота, серебра, самоцветов и, конечно же, дорогих мехов — их оказались целые связки. К небывалой радости победителей, все оказалось в преотличной сохранности.
…Они стояли и смотрели на догорающий лес. Грязные и окровавленные, покрытые пеплом и копотью, взмокшие и тяжело дышащие. Стояли и смотрели, смотрели — и не верили своим глазам. Страшнейшая язва зарубцевалась, страшнейший нарыв был, наконец, вскрыт. Отныне имя их великого господина еще ослепительней воссияет на небосклоне рыцарства, а уж они…они-то…эх-хх! Что ж, и они — тишком-молчком да, глядишь, и последуют за ним, глядишь, и притулятся где-нибудь неподалеку. Ну, хоть бы и на самом краешке, хоть бы и на самом краешке, да и притулятся! Да-аа! Ведь есть Бог на свете, а, значит, и преданность их будет оценена, верность их вознаграждена. Нет, ей-ей, притулятся! И да благословит Всевышний господина барона, отныне и вовеки веков! Аминь!
Так думали победители, то и дело поглядывая в сторону телег, заботливо припасенных для языческого добра и доверху нагруженных. Для верности связанное найденными в пещерах шелковыми шнурами, оно только и ждало дележки. Так думали победители — и глаза их сияли.
— Хвала Всевышнему! Мы потрудились славно! — взревел благородный Эрлих, и его немногочисленные, оставшиеся в живых, слуги и воины нестройным хором поддержали своего господина. Их чистые, простые души, словно кубки вином нового урожая, наполнились ликованием.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава сто пятьдесят
шестая
Глава восемнадцатая
Да уж…. Рыцарю и крестоносцу вовсе не полагались такие нежности. Ну, не солидно это (ей-богу!). Истинный рыцарь должен иметь непрошибаемое здоровье и (если потребуется) — грызть зубами железо. А всякие там боли и недомогания — более приличествуют дамам, а не мужчине. Все эти «мудрые» постулаты склубились в голове у бедолаги, и к физическим мукам тотчас прибавились моральные. (Как будто первых было ему недостаточно…ох!)
Спас Эгберта подошедший монах. Старик поохал, поахал, сочувственно качая головой, посмеялся над незадачливым рыцарем, сварил травяной отвар и заставил-таки рыцаря ме-едлен-но (господи, спаси и помилуй!) выпить его. Первый же глоток навел Эгберта на мысль, что терпеть боль — из двух зол, пожалуй, наименьшее. Но крутой нрав святого отца был ему слишком известен, поэтому Эгберт вздрогнул и… допил отвар. Казалось, он вот-вот скончается: либо от боли, либо от омерзительно горького лекарства. Но уже через каких-нибудь полчаса рыцарь воспрял и телом, и духом. И даже упоминание отца Губерта о предстоящем обеде не испортило ему настроения.
…Трапеза была в самом разгаре, как вдруг слева, из зарослей орешника, показались две странные фигуры. Кажется, это были люди. Кажется, мужчины. Определить их возраст оказалось сложней: под толстой коркой грязи было невозможно разобрать: гладкая или морщинистая у них кожа.
Один из них (тот, что погрязней) выскочил на середину поляны, как раз перед сидящими. Всплеснув руками, он подпрыгнул (не слишком высоко, но впечатляюще), заурчал, закряхтел, заквакал и, мотая во все стороны круглой, давно нечесаной башкой, забегал по кругу, то и дело останавливаясь и простирая руки к зрителям. Словом, старался вовсю.
Рыцарь не знал, что и подумать. Он огляделся по сторонам: могучий старик, как ни в чем не бывало, продолжал наворачивать мясо, поглощать салат и с одобрительными возгласами отправлять в рот очередной кусочек лука — тоненький и хрустящий, прожаренный до янтарной прозрачности.
Люсинда, казалось, не разделяла его спокойствия: девушка сидела, как аршин проглотивши, и буквально не спускала глаз с непрошеных гостей.
А нелепое существо никак не могло утихомириться. Пот градом катился по его лицу, но оно продолжало размахивать грязнющими руками, трясти сальными лохмами и то и дело, набычившись, подскакивало к сидящим. И при этом — что-то безостановочно лопотало. К сожалению, половина зубов и кончик языка у существа напрочь отсутствовали, и понять его казалось невозможно. Спутник энергичного уродца маялся неподалеку. Правда, вел он себя потише, попристойней: теребил подол холщовой рубахи, почесывался и, то и дело, воровато озирался по сторонам.
Рыцарь, жалея бедолагу, хотел было пригласить его разделить скромную трапезу, но тут из-за угла скалы, степенно кудахтая, словно ведя неторопливую беседу, и, наверняка, обсуждая нечто серьезное, вышли куры. Беленькие, черненькие, рыженькие, пестренькие. В следующий же миг бродяги бросились на них и молниеносно сцапали каждый по курице. Не обращая внимания на гневные вопли Люсинды и монаха, потрясающего огромным ножом; под аккомпонемент истошного кудахтанья, ворюги скрылись из виду.
Попытка старика вместе с Эгбертом догнать их не увенчалась успехом. Проходимцев уже и след простыл, так что ничего не оставалось как, несолоно хлебавши, повернуть обратно. Старик охал, кряхтел, отдувался, но — тем не менее — шел без остановки. Да так быстро, что рыцарь едва поспевал за ним.
— Что это за люди? — недоумевал Эгберт.
Дыханье их стало ровней, они замедлили шаг: уютная пещера отшельника была уже совсем близко.
— А-а-а… эти… уфф! Да пророки бродячие, «апостолы», — рассеянно отозвался монах. — Ох, и надоели, ох, и замучили! Спасу нет! Повадились ко мне кур воровать, — пожаловался он рыцарю. — Видал, какие у меня куры? Ага, то-то же! В деревне за воровство и дубиной по хребту схлопотать можно, а я что? Я — человек божий. Покричу, ногами постучу, а если уж догоню — отниму птичек, на том и все. Думаешь, они не понимают? — прищурился отец Губерт. — Еще ка-ак! И ведь ловко устроились, черти: пока один свое талдычит (пророчествует, по-ихнему), другой — добычу караулит. Уж который раз смотрю их представление, а все не могу засечь тот момент, когда он на кур бросится. Профессиона-алы! — с уважением сказал старик, разглаживая всклокоченную от бега бороду.
— Что же вы их не прогоните? — возмутился рыцарь. — Ведь они дармоеды!
— Дармоеды, — охотно согласился монах. — Да не простые дармоеды — идейные! Им, вишь ты, было видение: все зло этого мира, вся его бренность, все ничтожество… от кур. Ну, и надо их поэтому… что? Правильно: уничтожить. Лучше всего съесть. Чтоб, значит, добро не пропадало. Еще и героями себя выставляют! Вот, мол, мы какие — бесстрашные! «Лыцари духа!» Тьфу-у-у! Гнать бы их в три шеи да со свистом, всей деревней гнать… Кольем-дрекольем! Но ведь пропадут, с го-олоду передохнут! Ничему серьезному, видать, не обучены, работать лень, да и (сам понимаешь) мания величия у них. Кому они, такие, нужны-то? — заметил старик. — Бог с ними, прокормимся. Все развлечение. А начнут по-настоящему народ с пути истинного сбивать (тут, в округе, деревень полно), да посягнут на большее, тогда и посмотрим.