— Да он таких размеров, что ты и не поймешь сперва, кто это перед тобой. Лежит, не движется — истукан истуканом. Ежели глаза закрыты — спит; чуть приоткрыты — значит, дремлет, переваривает; полностью открыты — размышляет. Драконы — они, сын мой, великие философы и мыслители. Созерцают и размышляют, размышляют — и снова созерцают. Вот уж кому чужда мирская суетность, — с уважением и даже некоторым почтением в голосе произнес монах. — Да их без особой нужды с места не сдвинешь. Как во-он ту гору.
И он махнул рукой куда-то позади себя.
— Взрослый дракон непобедим. Неукротим и могуч, как стихия. И так же прекрасен! — с гордостью сказал отец Губерт. — Только вот… его еще вырастить надо, — голос монаха предательски дрогнул. — А дите…что ж! оно дите и есть! Его погубить, что плюнуть. Проще простого. Э-э-эх… И если эту мелюзгу еще так-сяк спрятать можно, то тех, что постарше, уберечь сложней. Им же никто не указ! Силенок еще маловато, в мозгах — полный раздрай и драться, как следует, не умеют, а ку-уда-а там! Гер-рои!
Выдержки — а никакой. Учу их, учу — язык о зубы сбил. «Пока, говорю, вы еще дети, будьте осторожны, не лезьте на рожон!» А в ответ: «Ты, дедушка, старый, глупый и ничего в жизни не понимаешь». Эт я-то не понимаю?! У-ух! Вот и пыжатся, чуть что не так — огнем плюются, пугают людей и скотину, проезжих задирают. Одно слово, подростки. Ни тебе детской ласки, ни взрослого ума. Сплошной гонор, обиды и недоразумения. А среди прохожих да заезжих, бывает, и твои собратья попадаются. Они хоть и старше моих питомцев, да только соображают не лучше. С добротой у вас, людей, как правило, туговато. С чувством юмора и вообще беда. Вместо того чтобы разобраться — хватаетесь за мечи. Р-раз, два! Вжик-вжик! И летят юные головы под копыта рыцарских коней. А потом слагаются песни и пишутся романы об Отважных рыцарях, Спасителях, Освободителях и Уничтожителях Страшных, Зловещих Чудовищ. Эх, вы-и-и… дур-рачье! — с презрением сказал монах. — Ну, понял теперь? — спросил он Эгберта после недолгого молчания.
— Ну, — кивнул вконец огорошенный рыцарь.
— Подковы гну! — рассердился старик. — Я тут битый час пред тобой рассыпаюсь мелким горошком, а все, видно, попусту. Ладно, потом поймешь. — И он, кряхтя и охая, поднялся на ноги. — Заболтался я с тобой, а ведь пора и других проведать. Например, того, которого ты сдуру чуть не порешил. Ох, испортят его девки, избалуют вдрызг. Он хоть и мал еще (пять лет по-вашему), а сообража-ает. У-у-ум-мница! — умилился старик. — И слушай, какой безобразник! Я его на прошлой неделе отчехвостил (надо сказать, за дело), так он что сотворил? А?! Рясу на мне поджог. Отомстил, стервец! — похвастался отец Губерт. — Все-таки надо бы с ним построже, — ворчливо добавил он. — Парень растет, не девка. А то они его, знаешь, как называют?
И, сложив полные губы трубочкой, старик, ерничая, протянул:
— «Му-у-усик!» Тьфу! — в сердцах сплюнул он. — Разве ж это имя для потомка древнего и славного рода? Не спорю, изо всего выводка, он — самый хорошенький и обещает стать истинным красавцем. Ну и что с того? — Старик с досадой хмыкнул. — Ничего, скоро его ко мне приведут, пора ума-разума набираться. Даст бог, вся дурь из него и повыветрится.
Внучки мои любимые — няньки хоть куда. Но только для маленьких. Подрастающему дракону все эти «муси-пуси» только во вред. А разве ж их переубедишь? Особенно Мелинду. Чуть что не по ней — нахмурится, засопит и ка-а-ак рявкнет: «Сама знаю! Отстань!» Не девка, настоящая дракониха, — полуобиженно, полувосхищенно посетовал отец Губерт.
Мужчины вернулись к костру.
— А где она… они живут? — еле сдерживая дыханье, с горящими глазами, но как бы невзначай (абсолю-ю-утно равнодушным голосом) решился спросить Эгберт. От одного упоминания имени возлюбленной все прочее выскочило из его головы.
— Да там, — неопределенно махнул рукой монах, в упор глядя на рыцаря, — неважно где.
На мечтательном и восторженном лице Эгберта появилась глупая улыбка. Для человека в здравом уме и ясной памяти, то бишь с незамутненным любовью сознанием — это было нелегкое (ох!) зрелище.
Старик сочувствующе похлопал несчастного по плечу и тихо, вполголоса, посоветовал:
— Ты бы с ней поосторжней.
— Сини-ичка моя! Такая маленькая! — выдохнул Эгберт.
— Парень, очни-ись!
Монах с силой потряс Эгберта за плечи. Никакой реакции. Насупившись и еще раз тяжело вздохнув, отец Губерт сел напротив. Проникновенно глядя в лицо рыцарю и безуспешно пытаясь поймать его взгляд, он предостерег:
— Она ж медведица. Не соизмеряет силушку: как начнет на радостях нас с Люсиндой обнимать да тискать — вечно синяков понаставит. Я вроде не слабак, на здоровье (слава богу!) не жалуюсь, но против нее — комарик. А тебя она и вовсе зашибет ненароком. Как бы нам тебя хоронить не пришлось раньше времени, — сочувственно произнес монах.
Ушибленный любовью рыцарь молчал. Мысли его витали где-то очень (ооч-чень!) далеко. Эгберт по-прежнему не видел, не слышал и не воспринимал а ничегошеньки. Здоровенный комар подлетел к нему, уселся прямо на лоб, вольготно там устроился, медленно, со смаком, напился голубой рыцарской крови и, страшно удивленный (ну, еще бы!), снялся с места и улетел.
Бурча себе под нос, отец Губерт обнял Эгберта за плечи, поднял на ноги, ра-азвернул и, не выпуская из могучих объятий, бережно поволок обратно. В пещеру. Спать. Поскольку святой отец был убелен сединами и умудрен жизненным опытом, то хорошо понимал: толку от влюбленного — все равно, что от утопленника. А, значит, поддерживать разумную беседу он способен лишь периодически да эпизодически. Осуждать его за это глупо и грешно.
Высыпавшие на небо звезды с любопытством следили за тем, как две мужские фигуры (одна высоченная и здоровенная, вторая — маленькая и тщедушная) медленно, будто бы с превеликим трудом, преодолевали те несколько метров, что отделяли их от пещеры.
Междуглавие
— О дивная Имбергильда! Моя благоуханная роза, моя предрассветная греза… — шептал Эрлих-Эдерлих. — Смею ли я мечтать о поцелуе Вашем, о несравненная? Смею ли я допускать саму мысль об этой мечте?! Я, недостойный коснуться не то что складочки на платье Вашем, но даже и тени Вашей! Даже следа ног Ваших! О я грешный, о непочтительный…
Могу ли я унижать светлый образ Ваш подобными мыслями — образ, сотканный из поцелуев ангелов, райского света и лепестков роз? Неземную красу, воплощенное совершенство?!
Так умалял, так порицал себя храбрейший из храбрейших и достойнейший из достойнейших. Многократный победитель турниров, пленитель великанов и колдунов, убивший на своем веку немало драконов и сразивший немало врагов короны, заносчивый и гордый по праву, ни в чем не знавший удержу, не признающий ни границ, ни упреков, ни отказов; необузданный, как стихия и, как стихия же, неукротимый, любимец короля и гроза дам (и женщин всех сословий), кавалер Ордена Алмазной Крошки, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки, идеал для подражания всех мальчишек королевства — он сам был сражен, покорен и разбит наголову — он, неустрашимый.
— Могу ли я коснуться взглядом… Вас? — тихо попросил Эрлих-Эдерлих, не поднимая склоненной главы.
— О, да-а-аа… — едва слышно выдохнула Несравненная.
«И не только взглядом», подумала она, любуясь могучими плечами, сильными руками (не руками — ручищами!), роскошной гривой белокурых волос и всем прекрасным обликом своего Рыцаря. «И не только… ох-х… не только взглядом», мысленно повторила девушка. «Ах, неужели он никогда не решится? Никогда-никогда?! Помогите же мне, о святые небеса!», взмолилась она.
И вчера, и позавчера, и неделю назад Имбергильда пыталась хоть что-нибудь разузнать. Но старая нянька говорить отказывалась — и наотрез! Она жалась, мялась и мычала что-то нечленораздельное и маловразумительное. Она старательно отворачивала глаза и теребила подол фартука, белый льняной подол, отороченный заморским кружевом. Она расправляла складки и складочки на своей синей бархатной юбке — невидимые складки и складочки. Она поправляла идеально прилаженный чепец. Словом, она делала все — все, что угодно, лишь бы не отвечать на вопрос девушки. Потому как знала: нечем ей порадовать «милую, ненаглядную, дорогую девочку» — ту, что быладоверена ей с самого своего рождения.