— Я хотел… всего лишь хотел… — рыцарю, лихорадочно соображающему, о чем же спросить возлюбленную, каждое слово давалось с превеликим, небывалым (будто каторжным!) трудом. И подходящая тема для разговора — ну, никак не находилась, черт ее подери! — Я хотел лишь…
— Ну и что же ты хотел?
— Уу-узнать твое полное имя.
Страх обуял Эгберта. Нет-нет! Совсем не перед очередными тумаками (хотя это было бы, конечно, нежелательно). Он боялся потерять ее. И боялся так сильно, что к нему вновь вернулась способность к связной речи.
— Так каково же, прости, твое полное имя? Мелинда…? — спросил рыцарь, ожидая продолжения, но его (вот странность!) так и не последовало.
Он с надеждой и внезапно проснувшимся любопытством взглянул на девушку.
— Просто Мелинда, — на удивление спокойно ответила она, в свою очередь, воззрясь на Эгберта. — Чего ж тебе еще надо?
— И это все-оо? — разочарованно протянул он. — Как-то маловато для столь родовитой, великолепной и прекрасной девицы.
Златовласка смотрела на него с недоумением. До сих пор ей в голову не приходило ничего подобного. Имя у нее, видишь ли, недостаточно длинное. Ну, надо же! Глупости какие-то, пфф!
Глава 16
А дело было вот в чем. Дедушка и бабушка Эгберта, в бурном порыве вдохновения, едва не наградили своего ненаглядного, необыкновенного и (разумеется!) ни с кем другим не сравнимого внука, Самого Замечательного Ребенка В Мире и (что естественно вытекало из этого) Будущую Гордость Рыцарства, именами всех святых, имеющихся в наличии. Ну, или почти всех. Вот так их неуемное рвение едва не испортило ему жизнь. Учитывая то обстоятельство, что на каждый день в календаре приходится один-два, кое-где три, а то и пятеро святых (либо мучеников) положение будущего барона Бельвердейского представлялось трагикомическим.
Слегка поостыв, они решили оставить в списке ну, самую малость — каких-нибудь тридцать имен. (Сущие пустяки!) Дедушка с бабушкой долго (трое суток и еще целых полвечера) выясняли, какие же имена подойдут младенцу. Они спорили сдержанно, переругиваясь с большим достоинством: бабушка вспоминала, в основном, свою загубленную молодость и упущенные (грандио-озные!) возможности, дедушка же (как и всякий мужчина) — предметы более высокого порядка — бога, черта и…
Иногда, за нехваткой аргументов, они швыряли на пол очень тяжелые (но, как правило, небьющиеся) предметы.
Наконец, высокие договаривающиеся стороны пришли-таки к мирному соглашению. Отныне и до конца своих дней дитя, тихо копошащееся в колыбельке, должно было называться (разумеется, после соответствующего обряда):
Эгберт Филипп Беренгардт
Сабина Фелигон Мария
Эберхарт Нивергильд Януарий-Бонуарий
Бонфуций Алисия Михаэль
Дементий Онуфрий Ингидор
Остуазий Ленемонт Павлиций
Адельфан Ноотропил Эстуазий
Элиза Клотильда Исидор
Маргарита Ведерликт Гелеронд
Ролианд Ланцелот Вольпарен.
Словом, любящие предки, совершенно искренне полагая, что кашу маслом не испортишь, предоставили решать судьбу их потомка (то есть — охранять, направлять и периодически наказывать — разумеется, за дело) достаточному количеству небесных покровителей.
О, как же бабушка с дедушкой заблуждались! Искренне желая внуку добра, только добра и ничего кроме добра, они не учли (на первый взгляд) несущественного, пустякового (ну, просто — тьфу!) обстоятельства: большое количество людей оч-чень редко бывает единодушно.
Конечно же, все они являлись святыми. Конечно, все они желали своему крестнику, как говорят на пирах, «здоровья, счастья и всего самого наилучшего!». Конечно же, они, как могли (каждый по-своему), помогали ему. И, конечно же, ничего хорошего из этого не вышло. Пословица про благие намерения была бы, как нельзя кстати, если бы… ах, если бы речь не шла об угодниках божиих.
Впрочем, спорам да разногласиям и нимб — не помеха. «Когда в товарищах согласья нет — на лад их дело не пойдет!» Последующие события только подтвердили правдивость этих слов. Видно, святые то и дело ссорились между собой и вырывали друг у друга бразды правления судьбы Эгберта, потому что стоило лишь ему подрасти — и тут же на голову юного барона, одна за другой, посыпались оплошности, неурядицы, нелепицы, несуразности — словом, всевозможные промахи и странные события.
Словно там, наверху, кто-то невпопад дергал за ниточки. Строгой или даже (на худой конец) приблизительной договоренности между ними не существовало, вследствие чего в судьбе Эгберта Филиппа, барона Бельвердэйского, царила полная, да что там! — полнейшая неразбериха. И то, что среди его небесных покровителей присутствовали дамы — лишь усугубляло и без того непростое положение.
К тому же, представляться каждый раз полным именем было бы, мягко говоря, сложновато. Оглашение всего списка в гостях либо (о, ужас!) на королевском приеме сулило господину барону сплошные неприятности. Поэтому, с некоторых пор, он предпочитал произносить при встрече всего два первых имени, считая это вполне (о, впо-олне-е!) достаточным.
«Не будь идиотом! — мысленно одернул себя Эгберт. — Какая тебе разница, сколько у нее имен: одно, два или тыща.» Он с замиранием сердца смотрел на красавицу. И, в самом деле, какая, к черту, разница!
Глава двадцать первая
Девушка села ближе, и одуряющий запах ее кожи ударил Эгберту в ноздри. Аромат дикого меда, сухих трав, дыма и сладковатого женского пота. Необыкновенно, невероятно притягательный! До такой степени, что у рыцаря аж голова закружилась. Ни одна из придворных дам так не пахла.
Облизывая внезапно пересохшие губы, потеряв дар речи и не пытаясь умерить неистово колотящееся сердце, от бешеных ударов которого, казалось, сотрясалось все его тело и вскипала кровь, на обессилевших, ставших непослушными ногах, он приблизился к Мелинде.
Отблески костра озаряли ее, играя на роскошных кудрях девушки, что струями расплавленного золота низвергались до самой талии и… ниже. Они были ослепительны: Эгберту казалось — от них летят огненные искры. А молочная, будто атласная кожа… а тонкие, нежные запястья…охх!..ооо…
Мелинда поймала жадный взгляд рыцаря, озорно сверкнула глазами и, смеясь, показала ему острый розовый язычок. Ох, не следовало ей этого делать! В мозгу рыцаря будто взметнулся вихрь. Яростное, обжигающее пламя. Оно охватило все его существо и мгновенно выжгло излишнюю деликатность. С прерывистым рычаньем, смешанным с кошачьим визгом, Эгберт в исступлении набросился на девушку и, на ходу сдирая с нее одежду, покрывал нежное, почему-то не сопротивляющееся, тело горячечными поцелуями, больше похожими на укусы.
Учитывая характер Мелинды, он ожидал встретить яростное сопротивление, но ему было уже все равно. Он рычал и визжал, и всхрапывал от чрезмерной страсти. И девушка — как ни странно! — отвечала ему, издавая те же нечеловеческие звуки, словно все происходящее доставляло ей не меньшее удовольствие. Они еще долго катались по траве, царапая и кусая друг друга, и, то и дело, падая в костер, но при этом — даже не чувствуя боли.
Наконец, они успокоились. Исцарапанные, в синяках и кровоподтеках, в саже, с обрывками разодранной, местами обуглившейся одежды, с веточками, сухими травинками и прочим мусором во всклокоченных волосах, усталые, измученные, но — бесконечно, безмерно счастливые, обнявшись и прижавшись так тесно, будто хотели стать единым целым (навек!), они сидели у костра. Говорить не хотелось. Да это было и ни к чему — слова не могли передать то, что ощущали Эгберт и Мелинда.
Ночные ветерки, неторопливо облетавшие полянку, осторожно коснулись их разгоряченных тел и прежде, чем лететь дальше, трижды скользнули по ним тонкими прохладными пальцами. Где-то далеко, в глубине леса, запела, защелкала одинокая ночная птица. С иссиня-черного бархата небес на влюбленных с неподдельным интересом глазели звезды. С интересом и восхищением. И даже жуткая, доселе пугающая тьма вдруг показалась Эгберту уютной и умиротворяющей.