Девушка первой нарушила затянувшееся молчание. Устремив на рыцаря взгляд, искрящийся восторгом, она горячо прошептала:
— В любви ты — настоящий дракон!
— Откуда ты знаешь?! — ревниво вскинулся Эгберт. Здесь, в этом Лесу, он был готов поверить и в самое невозможное.
— Подсмотрела, — хихикнула девушка и укусила его за левое ухо. — Далековато, правда, топать пришлось. Ну да ничего. Оно того стоило!
— Ах ты, моя кошечка, кошечка-дракошечка… — вполголоса мурлыкал Эгберт, зарываясь лицом в пахнущие лесными травами золотые кудри. — Поедешь со мной?
— Куда?
— Как это куда? — удивился рыцарь. — В мой фамильный замок, разумеется. Его окружают сплошные леса. Неподалеку течет река. Очень красивая. Сам замок стоит на высоком холме, а вокруг него — ров с крокодилами. Уж-жа-асно злющими!
— Как интересно! — встрепенулась девушка. — А они большие? Что они едят? Чего не любят? Кто за ними ухаживает?
Ее вопросы атаковали Эгберта, как стая изголодавшихся комаров. Он был уже и сам не рад, что заикнулся про своих зеленокожих зубастых стражей. Свернуть разговор в прежнее романтическое русло Эгберту никак не удавалось. В любовном угаре рыцарь как-то совсем упустил из виду, что его возлюбленная без ума от всех и всяческих чудовищ. Наконец, его осенило.
— Вот приедешь и увидишь. Сама, собственными глазами.
— Ладно, уговорил! — засмеялась девушка. — Но без Матильды я никуда не поеду. Ни-ку-да. Так и знай!
— Хорошо, — покладисто сказал Эгберт. — С Матильдой, так с Матильдой.
Реши она взять с собой хоть десять, хоть двадцать, хоть целых сто драконов всех видов, возрастов и мастей, он и тогда бы не стал сопротивляться. Ему уже не терпелось отправиться в путь. Самое главное и самое важное было сделано. «Малышка, кошечка, пти-и-ичка» с радостью согласилась отправиться с ним куда угодно — да хоть на край света! И (как без этого! конечно же! разумеется!) стать женой Эгберта и хозяйкой его фамильного замка и родового поместья. Которые находились хотя и на приличном от Леса расстоянии, но все-таки (слава богу!) гораздо ближе, чем край света.
Оставались сущие мелочи. Пустяки, ерунда, право слово! Уговорить отца Губерта и еще — уговорить коня. Осуществить второе представлялось Эгберту несравненно (о, несравненно!) сложней.
И неудивительно. Галахаду так понравилось общество белокурой Люсинды, что он не отходил от нее буквально ни на минуту. Он декламировал ей стихи (исключительно с выражением), рассыпая цветистые комплименты (они по-прежнему смущали сию прелестную девицу), шутки и шуточки, и явно наслаждался не только (а, возможно, и не столько) ее обществом, сколько обретенной (наконец-то!) возможностью говорить. Вороной красавец за долгое время, проведенное в молчании, попросту истосковался по возможности свободно излагать мысли и чувства, как это и полагается существу, от природы наделенному божественным разумом. И теперь Галахад с лихвой наверстывал упущенное, вовсю упиваясь своим красноречием.
Так что, если в возможности уломать старого монаха Эгберт всего лишь сомневался (ну, самую малость), то в возможность уговорить своего любимца он почти не верил. Но попытаться стоило.
Ведь даже зная о его разумности, рыцарь не мог (да, если честно, и не хотел) отправляться в обратный (надо сказать, весьма неблизкий) путь пешью. На своих двоих. То была недостойная мысль — использовать под седло лучшего друга. Совершенно недостойная. Но иного выхода Эгберт не представлял. Разве что вот такой: взять за руку красавицу Мелинду, забросить за плечи котомку с нехитрыми пожитками и топать ножками (уподобившись семейству нищих пилигримов) через поля, луга, леса, города и деревни, в пути подвергая не только себя, но и свою драгоценную возлюбленную всевозможным (а их был огромный и очень впечатляющий выбор — как говорится, на любой вкус и размер кошелька) опасностям. Ну, уж нет! Ни за что!
Глава двадцать вторая
— Нет, нет и нет! Ни за что! Даже и не просите! — воскликнул конь, пританцовывая от нетерпения. — Снова претерпевать былые унижения? Молчать (какой ужас!) и постоянно подвергать себя очередным нелепым опасностям? Снова жить среди полного (аб-со-лют-но-го) непонимания? Считаться глупой, бессловесной скотиной?! О, не-е-е-ээт, это уж слишком! — возмущенно заржал Галахад. — Вы со своей (не скрою!) доброй, но такой приземленной натурой не в состоянии понять мою натуру — утонченную и возвышенную. Дух поэзии Вам чужд. А ведь я — пускай не Homo, но все-таки — Sapiens. Appsret id etiam caeco, — с нескрываемой гордостью заключил Галахад.
— Чего? — только и смог выдавить из себя рыцарь, ошеломленный бурной отповедью.
— Это латынь. Которую Вы, за своими дурацкими домашними хлопотами, так и не удосужились выучить, — надменно отрезал вороной красавец. Не снизойдя до объяснений, он фыркнул и отвернулся.
Внезапно из груди Галахада вырвался тяжелый, сдавленный вздох. Потом еще один, и еще… Он повернул голову к рыцарю.
— Прощай, друг! — голос коня задрожал. — Прощай и прости!
Крупная слеза ме-е-едлен-но-о-о выкатилась из опушенного густыми ресницами карего глаза.
Жестокий Рок нас разлучает.
Молчи. Прости!
Меня уже зовут,
— глухо, с надрывом, продекламировал Галахад. — Прощай навеки!
Конь неистово заржал и с бешеной силой замотал головой. Его густая, пышная грива на какое-то мгновенье грозовой тучей повисла в воздухе. Галахад взвился на дыбы, минуту-другую балансируя на задних ногах и при этом не отрывая взгляда от своего бывшего хозяина. Слезы (каждая — со сливу величиной, никак не меньше) текли уже из обоих его глаз. Конь еще раз фыркнул, всхрапнул и с каким-то диким, отчаянным ржаньем умчался в глубину леса.
Небо медленно заливалось румянцем — близился рассвет. Растроганный, расчувствовавшийся Эгберт стоял, как громом пораженный, не в силах вымолвить ни слова. «Как же он страдает, — думал рыцарь. — Бедняга.» Тыльной стороной ладони он вытер навернувшиеся слезы.
Но что-то не давало ему покоя. Что-то неясное, трудноуловимое… Какая-то мелочь. Она-то и мешала Эгберту до конца проникнуться трагизмом и пафосом ситуации. Так мешает заноза в пальце, крошечный камушек в ботинке, муха в тарелке супа. Но что это было? Что-о? Он долго ломал себе голову и никак (ну, ни-ка-ак) не мог уразуметь. И, наконец…
Вот оно! «Роман о заклятых любовниках» достославного сира Ромуальда Лисохитриссного. Как раз середина романа — глава триста пятьдесят девятая — прощание главного героя с конем, которого неведомые силы (неведомые, то есть — и сами не знающие: злу они служат или добру) коварно заманивают в волшебный лес. Навсегда. Навеки. Насовсем.
Эгберт с нежностью улыбнулся. Его любимец, конечно же, не мог упустить такую возможность: показать себя во всей красе и уйти с максимальным эффектом. Еще бы! Трагическое прощанье, картинные позы, легкий надрыв и — в завершение всего — хрустальная, как чаша Грааля, слеза героя. Воистину достойный финал! Куда уж достойнее! Собственно, этого — взвинтить, взбурлить чувства и выжать-таки слезу из единственного (зато какого!) зрителя — и добивался Галахад. Галахад Великолепный. Несостоявшийся великий трагик.
«А что! — встрепенулся рыцарь. — Неплохой вышел бы псевдоним. Не хуже любого другого. Браво, Галахад Великолепный! Браво, брависсимо!» Он рассмеялся, зааплодировал и, насвистывая веселую песенку, бодрым, пружинящим шагом направился в гущу Леса — разыскивать старика. Душа Эгберта пела от предвкушения счастливой развязки. Он уже воочию представлял себе, как они со святым отцом ударят по рукам и, в знак скрепления брачного договора, отведают (тут Эгберт зажмурился и быстро проглотил слюну) несравненных, непревзойденных, неподражаемых отбивных с хрустящим луком и поведут долгую неспешную беседу, смолкая лишь для того, чтобы пригубить рубиновое вино. Густое, будто кровь.
Однако результат переговоров неожиданно оказался плачевным. Монах злился, ярился, упирался, вздымал горе очи и пудовые кулаки и ежеминутно поминал всех святых и чертей впридачу. Рыцарь, в свою очередь, клялся-божился, бил себя в грудь, молитвенно складывая руки и падая к ногам разъяренного старика (также не забывая поминать бога, святых угодников и всяческую нечисть).