— Фьюууу! — напоследок радостно пожелала птаха, вылетая из пещеры.
— О чем это вы болтали? — стараясь придать голосу оттенок безразличия, поинтересовалась Люсинда.
— О чем, о чем! — отмахнулась ее сестра. — О любви, разумеется! О чем еще можно говорить?
— Ну-у… — тонкий палец Люсинды потер переносицу. — О политике, например. О дедушкином завещании, например. О моей поездке, — стараясь не выдать волнения, вскользь обронила она.
— Делать мне больше нечего, как о всяких там пустяках разговоры разговаривать, — усмехнулась Мелинда. — Да еще с кем — с подружкой сивиллы. Ха!
— О пустяка-а-ах?!
— Конечно! Пустейшие пустяки! Главное ведь не это.
— Ну, хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо! — пошла на попятный Люсинда. Она все никак не могла забыть яростный свет в глазах своей младшей сестры. — А что, что-о, по-твоему, главное?
— Главное…ох-хх…главное, что Эгберт меня любит и ник-куда от меня не денется, — улыбнулась девушка. — Ни-ку-да!
Эпилог
— О-оо! Милый, милый мой Эрлих-Эдерлих! — Голос прекрасной Имбергильды задрожал от нахлынувших слез. — Дороги твои длинны и долги, затеи твои полны опасностей, и желтый свет глаз нелюдьских освещает тебя в ночи.
Дождусь ли я Тебя, о славный мой рыцарь?! Изболелась, измучилась, о как измаялась душа моя в ожидании — и сама собой сложилась Песнь Печали, Вопль Грусти и Тоски. Нет, не стану петь ее, не стану! Заволокут слезы очи мои, закружится голова и — рухну я вниз, рухну камнем.
Ах, почему же люди не летают? Почему люди не летают, как птицы?! — возопила прекрасная страдалица, воздела к небесам тонкие нежные руки и, на всякий случай, отступила подальше от края смотровой площадки. И тут же несколько мелких камешков (едва ли меньше тех, что украшали ее шею и грудь) сорвалось в туманную бездну. Плотная сизая пелена окутывала все, даже малейшие подступы к замку. Коварная и обманчивая.
«Какой ужасный, какой омерзительный цвет… И, главное, совсем немодный! Нет, все-таки хорошо, что люди не летают. Очень даже хорошо! Просто прекрасно! Я бы ни за что не решилась. Нет-нет, ах… нет! Ни за что и никогда! Так и протопталась бы курицей…»
Она сделала еще пару шагов назад и, кое-как нащупав лестницу, начала медленно, осторожно спускаться в келью.
Крошечный бесенок тщеславия, решив подшутить над несчастной пленницей, нашептывал ей на ушко: «Полюбуйся-ка на себя! Полюбуйся! Ну, полюбу-у-йся! Доставь себе удовольствие — ведь ты этого достойна!».
Роль зеркала играл кусок плохо отполированной меди, висевший неподалеку от входа. Его неровные края и часть поверхности были щедро загажены птичьим пометом. Как знать, сколько прекрасных пленниц вот так же стояло перед ним, задавая один и тот же вопрос:
«Скажи, мне зеркало на стене,
Кто прекраснее всех в стране?»
«Проклятые варвары! Разве могу я оставаться Прекраснейшей Из Дам, оставаясь три дня подряд в одном и том же платье? Как это жестоко, как безжалостно! Неужели эти отщепенцы, эти дикие отродья Сатаны (да накажет их всемилостивейший Господь!), похищая меня, не могли заодно похитить и мой сундук с одеждой и украшениями?!»
Впрочем, откуда знать дикарям, прозябающим разумом и закосневшим во грехе, Искусство Истинной Куртуазности? Им, не видевшим в глаза ни рыцарей, ни менестрелей, ни Прекрасных Дам. Откуда знать этим недоумкам, что Прекраснейшая Из Дам должна оставаться таковой и посреди бесплодной пустыни, и посреди бушующих вод, и посреди самой непритязательной толпы, ничего не разумеющей в хитросплетениях моды и ухищрениях красоты. Словом, всегда и везде.
«Даже наедине с божьими ангелами… особенно наедине с ними, — мечтательно прикрыв глаза, подумала Имбергильда. — Судя по изображениям, они (все до одного!) — просто красавцы. Писаные красавцы! Ну, как на подбор! Перед ними-то, ни в коем случае, нельзя опростоволоситься. А в этом платье…ах-х!»
Она с сожалением провела ладонью по измятому узорчатому шелку. Небесно-голубому: тон-в-тон ее несравненным, воспетым премногими поэтами, рыцарями и сеньорами, глазам — «алмазам, сверкающим в ночи», и ничуть не уступающим настоящим драгоценностям.
«Сейчас они вряд ли стали бы слагать баллады и кансоны в мою честь. Даже какую-нибудь паршивую песенку — и ту оставили бы другой», неожиданно подумала Имбергильда, продолжая рассматривать свое изображение. Она поворачивалась то левым, то правым боком, вздымала руки над головой, приседала в поклоне и полупоклоне, и даже пару раз попыталась изобразить па модного придворного танца.
Увы! Варварское зеркало явно не страдало излишней галантностью. Не было оно обучено и простому — да что там простому, элементарному! — политесу. Ибо отражение в нем (увы!) не радовало глаз. Совсем не радовало. Лицо аскета, ученого или же рыцаря, возможно, и озарила бы улыбка превосходства: вот, мол, я какой! Ликом суров, страшен и скорбен, а телом слаб и немощен, зато духом — ого-го-о! И не сравниться со мной ни один другой аскет, ученый или же рыцарь. Слава обо мне гремит по всей округе (городу, стране, миру и т. д.), а на остальное — наплевать. Ибо остальное неважно и несущественно. Тлен, прах, суета сует и томление духа.
Именно так и никак иначе подумал бы достойный муж (см. упомянутое и перечисленное выше). Именно, именно так! Но не Имбергильда, только не она. Чистейшая и Возвышеннейшая Из Жен тяжело, с надрывом, вздохнула и поникла головой. Хотелось плакать. Опуститься на пол, обнять, обхватить руками колени и — плакать, плакать, плакать… разливаться, растекаться ручьем. Бесенок запрыгал, заскакал, закувыркался от восторга. Он сумел, сумел, сумел! «Йииха-ххо-хоууу!!!» От его пронзительного визга у ангелов на миг заложило уши.
Остывший за ночь мрамор холодил ее босые ступни и, добравшись до огромного ложа, Имбергильда с головой укрылась медвежьей шкурой. Льняная простыня — желтая, с золотым краем — была полусырой, густо усеянной пятнами жира и хлебными крошками, но менять ее хозяева не торопились. Никакого почтения к знатной пленнице, подумала прекрасная Имбергильда, с трудом удерживая слезы.
Дверь кельи внезапно отворилась, и низкорослая краснощекая служанка, резво подбежав к ложу, брякнула об пол поднос с едой. Проверещав что-то (наверняка) приветливое, она (как могла, как умела) изобразила поклон и — выскочила прочь.
Пиво благоухало, исходя кружевной пеной, а свиная нога (точнее, ножища) — ароматным жиром. Зелень была выдрана прямо с корнями — и с корнями же и подана. Некто, желая угодить и, краем уха слыхавший о куртуазной науке, перевязал петрушку, базилик, укроп и еще что-то, не менее свежее и зеленое, обрывком парчовой ленты. (Изрядно засаленной и давно уже потерявшей свой первоначальный цвет, но — все-таки!)
Однако пленница не сумела (или же не захотела) оценить старания неизвестного. «Господи, какая дикость, какое варварство! Какая… какая безвкусица — цвет парчи совершенно не сочетается с зеленью. Ну, абсолютно! Ах, я несчастная, разнесчастная… Что ж, буду страдать! Страдать так страдать… страдать и ждать! Милый Эрлих, приходи скорей…» И она тихо вздохнула, безропотно покорившись безжалостной судьбе. А затем, поставив поднос на колени, с силой, вонзила жемчужные зубки в горячее, сочное мясо.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава семьсот семьдесят
девятая,
но
далеко
не последняя