Голова Эгберта шла кругом. Пунцовая краска, заливающая его лицо, становилась все гуще. Всего за одну ночь он снискал себе, если не славу, то уж точно — бешеную популярность на территории целого (и да-а-леко-о не маленького) города. Не стоило забывать и про целый штат сплетников и сплетниц, что официально состояли на службе у госпожи графини: подглядывали, подслушивали, расспрашивали, высасывали из пальца, брали с потолка, просто сочиняли и тут же, по мановению господской руки — распространяли их, как можно дальше, получая за свои немалые труды весьма щедрое вознаграждение. Были и те, кто занимался созданием и распространением сплетен исключительно «из любви к искусству» — их «детища» отличались особой цветистостью деталей и фантасмагоричностью.
Учитывая все вышеперечисленное, самое неприятное ожидало Эгберта впереди.
Глава 4
Междуглавие
Мне воевать охота!
Врагов я убью без счета,
Их замки сожгу,
Их вассалов убью,
Округу в горячей крови утоплю!
И все это — в честь Прекрасной,
С кожей атласной!
— Ах, какая любовь! — вздыхали дамы, с завистью поглядывая в сторону зардевшейся графини Имбергильды. Превеликое смущение и не менее превеликая радость охватили все ее существо, и душа девушки затрепетала в предвкушении. Так бьется и трепещет крохотная пичужка в кулаке шаловливого, разыгравшегося ребенка.
— Ах, как это куртуазно! Как восхитительно! — изнемогали дамы. — Какие чувства…оооо! Ах, почему, ну почему сир Родэрик (Гавейн, Бертран, Геровидал и т. д.) не любит меня с подобной страстью? Ну, почему же?! Ах! Ох!….эхх-х! оооооо!!!
Мне воевать охота!
Врагов я убью без счета —
Поганых язычников и колдунов.
Не вырваться им
Из моих оков!
И все это — в честь Прекрасной,
С кожей атласной!
— продолжал заливаться соловьем менестрель. Сладкоголосый Ауриэль — лучший из лучших, вольный поэт и певец. Он, как никто другой, умел извлечь из лютни столь дивные звуки — то радующие и веселящие сердца, то исторгающие слезы и горестные рыдания.
Рядом с ним стоял благородный Эрлих. Держа под уздцы коня, своего верного Ланселота, он не сводил глаз с узких зарешеченных окон.
Ветерок то и дело пытался растрепать роскошные пепельные волосы рыцаря, тяжелой волной падающие на плечи, отчего тот хмурился и задирал верхнюю губу.
Мне воевать охота!
Врагов я убью без счета…
Голубые глаза — два кусочка льда на фоне полуденного неба, яркого и безоблачного — безотрывно следили за мелькавшей в окне тенью.
Он, Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, барон фон Труайльд, сир Фондерляйский, сеньор Буагенвиллейский, бессменный кавалер Ордена Алмазной Крошки, в общем, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки, готов был простоять здесь, под этими окнами, до ночи, до утра, до конца своих дней — лишь бы дождаться ответа. Он, Неустрашимый Победитель, был повержен, разбит и побежден.
Голуби на карнизе томно ворковали, менестрель продолжал честно отрабатывать обещанное, цветы благоухали, и солнце светило без меры.
Для благородного Эрлиха шел уже третий час пребывания здесь, но упорство всегда отличало рыцаря — и в стычках с врагами, и в общении с дамами. Чаще всего именно оно и приносило столь желанную, столь долгожданную победу. Так вышло и на этот раз. Ажурные серебряные ставни распахнулись, и к ногам Эрлиха упала роза. Белая и благоуханная. Явный знак благоволения. «О, Имбергильда…»
Сердце Эрлиха защемило от нежности. Рыцарь улыбнулся и, прикрыв глаза, судорожно вздохнул. СВЕРШИЛОСЬ!
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава шестьдесят
шестая
Глава пятая
Остаток дня прошёл как-то совсем невесело. Простое, на первый взгляд, абсолютно пустяковое дело — отвести Галахада на замковую конюшню отняло у Эгберта немало времени. Ему постоянно кто-то мешал.
Слухи о ночных «подвигах» господина барона расползлись по всему городу, и каждый встречный рыцарь так и норовил (разумеется, от избытка восторга) пожать «могучую длань» Эгберта и дружески (то бишь изо всех сил) треснуть по спине. А потом — пригласить «испить кубок-другой хмельного за счёт нашего благородного и не-под-ража-аемого героя». Очевидно, разделить оплату услуг трактирщика пополам — означало смертельно оскорбить господина барона — «этого мужественного (хо-хо!) и славного человека».
«Ну, давай же, соглашайся! Дав-ва-ай! Ч-черти бы тебя драли!» — явственно читалось на физиономии очередного поздравителя. Как и следующее затем не менее явственное разочарование: еле-еле, но всё же удавалось отбивать эти атаки. С мужчиной, как известно, разговор прост и короток: «благодарю вас, сир», «никак не могу, сир» и наконец (уф-ф-ф! слава те, Господи!) — «прощайте, сир!»
Дамы… охо-хо-хонюшки… дамы, к сожалению, отнимали у Эгберта гораздо больше времени. С дамами ему приходилось туго. Если рыцари — все, без исключения — одобряли поступки господина барона, то прекрасный пол (увы!) не отличался подобным единодушием. Дамы разделились на три группы. Первые дружно восхищались Настоящим («не то, что некоторые!») мужчиной и жаждали познакомиться… м-мм… ну, в общем, немножечко («ах!») поближе. Вторые — резко осуждали его поведение («грех, грех, грех! тьфу! тьфу! тьфу! изыди, нечистый!»), чем к своему изумлению и негодованию привлекали к персоне Эгберта ещё более пристальное внимание. Третьи (ох, уж эти третьи!) вели себя не столь прямолинейно. Они тоже громко возмущались «ужасным, бесстыдным и вопиюще безнравственным поведением господина барона», но при этом… При этом украдкой подмигивали ему, строили глазки, посылали ему воздушные поцелуи и махали крошечными кружевными платочками. А наиболее дерзкие (пользуясь сутолокой и теснотой) с хихиканьем щипали его. Разумеется, тоже исподтишка.
На одной из улиц, когда ходу до вожделённого замка оставалось всего-ничего, несчастному господину барону едва не пришёл конец. Встреченные им красавицы (впрочем, и некрасавицы тоже) слишком уж бурно (кто восторженно, кто негодующе) реагировали на его появление. Они со всех сторон обступили Эгберта Филиппа, и ему приходилось буквально продираться сквозь толпу чрезвычайно разгорячённых дам, как сквозь заросли одичавших роз. Это сравнение, понятно тому, кто хоть раз испытал подобное «удовольствие».
Однако храброго рыцаря и крестоносца опасности не устрашат. Эгберт с достоинством (впрочем, как всегда) пережил и эту, размеры которой он оценил, лишь миновав её. Несмотря на стойко держащийся в голове и сковывающий все его движения (что было совсем уже некстати) хмель, рыцарь прибавил шагу. И если до сих пор не Эгберт вёл коня, скорее, наоборот, — конь выступал гордо и плавно, рыцарь же плёлся позади (даже не плёлся — так, болтался на другом конце поводьев, как тряпичная кукла в руках неумелого жонглёра), то теперь… Теперь «тряпки» ожили и превратились в человека.
Эгберт прибавил шагу, но не побежал. Отчасти, боясь погони, отчасти (что было вполне в его духе), не желая обидеть дам. А те словно ждали какого-то сигнала. К чему — рыцарь понял, лишь отойдя на безопасное расстояние и обернувшись.