— Семнадцать, — серьезным тоном сообщил Женька.
— Во! Это же сила, брат! Сегодня поставь людям задачу и чтоб в понедельник без опоздания. Все понял?
— Ясно! — Теперь Женька уже не прятал глаза. Он восхищенно смотрел на дядю Ваню, и все, наверно, было в этом взгляде — и благодарность за то, что не ругал его председатель, не «наставлял на путь истинный», и за то, что вот так, вроде бы все забыв, разговаривает с ним, и командиром называет, и настоящее взрослое дело поручает. Особенно понравились Женьке слова: «Поставь людям задачу». Людям! А не шкетам каким-нибудь!
До позднего вечера, выполняя поручение, Женька «готовил людей». Правда, в сенокосном деле он абсолютно ничего не понимал, но здесь главным было то, чтобы все собрались в одном месте и в срок, а уж там дед Кирюша разобъяснит, что к чему.
В дом Женька спать не пошел — тетя Васена разрешила ему вместе с Кешкой ночевать на сеновале. Первый раз в жизни будет Женька ночевать там, наверху, под самой крышей в пахучем сене, где все было не так, как на земле!.. Вот это да!
Спать друзьям не хотелось. Вспоминали, хохоча, «поимку шпиона», а потом Женька все-таки решил хоть вкратце, а рассказать Кешке, что помнил из прочитанного про мушкетеров. Рассказывать Женька умел, да еще любил прибавить, нафантазировать, и получалось у него очень складно и интересно. Кешка лежал с открытыми глазами и даже вопросов не задавал.
Уже бледное рассветное небо проглядывало в узенькие щелочки торцовой чердачной стенки, и уже не первый раз прокричали деревенские петухи, когда Женька вдруг спросил:
— Вот ты, Кеш, кем хочешь быть?
— Не знаю еще…
— А я знаю! Командиром буду. В училище пойду…
— В конницу?
— Может, и в конницу.
— Буденный… — усмехнулся сонный Кешка.
Но Женька не хотел кривить душой перед товарищем и честно признался:
— Только мне, по правде, больше пехота нравится. Представляешь, дивизия! Тыщи бойцов, а ты — командир! Здорово!
— А летчиком? — уже не открывая глаз, спросил Кешка.
— Летчик, Кеш, один летает. А я люблю, когда народу много. Тут и командовать можно. Все тебе подчиняются! Здорово?
— Ты на это мастак… — окончательно засыпая, проговорил Кешка.
Во дворе хлопнула калитка. Кто-то прошел по двору и громко постучал в оконное стекло.
— Прокофьич! Эй, Прокофьич! Подымайся. К телефону. Срочно!
Женька улыбнулся:
— Во, председательская должность. И в выходной покоя не дают. — Он повернулся на бок и, сладко почмокав, прикрыл веки.
Рядом уже спал Кешка.
Снова прокричали петухи. А где-то далеко, словно громом, раскатисто отозвалось небо…
5
Завтрак Женька, конечно, проспал. Кешка убежал домой, а он, поплескавшись у рукомойника, несмело шагнул в дом. Так и есть — на столе еда газетой прикрыта. Мухи по газете ползают. Вот ненасытные!
А чего это тетя Васена сидит, прижав стиснутые ладони к подбородку, словно молится на черную тарелку репродуктора? Женька прислушался.
«…Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами, интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии…»
— Что это, тетя Васена? — шепотом спросил Женька.
И та, обхватив вдруг мальчика, прижала его к себе, шепча:
— Война, Женечка, война…
Война? Вот здорово! Давно пора дать этому фашисту по зубам! О, Женька хорошо помнит рассказы отца об Испании… Ну наконец-то фашистам придет погибель!
Женька вырывается из объятий Васены и выбегает из дома. Два прыжка — и он уже за калиткой.
— Эй, ребята! — кричит Женька, и на лице его восторг и азарт. — Ребята, выходи! Война началась! Ура-а-а!..
«Ура! — отзываются по дворам. — Война-а-а!»
Секунды прошли, а ребячья ватага уже мчится к реке, а там через мост, а там по скошенному лугу, размахивая своим деревянным оружием…
«Ура-а-а! Ура-а-а!»
Сейчас, вспоминая эту «атаку», Женька чувствовал, как щеки его заливало горячей волной стыда. Он видел со стороны и себя, и деревенских ребят, поддавшихся его азарту, его детской бесшабашности…
Шел уже третий день с того момента, когда дядя Ваня, суровый и грустный, стоял во дворе перед крыльцом и говорил жене: