Когда Женька рассказал своим товарищам о том, как все вышло, Еремеев произнес беззлобно: «А ты обнаглел, парень. Только это было в первый и в последний раз. Понял?» Женька кивнул, но все равно чувствовал себя героем.
Вот и сейчас. Женька шагает быстро, деловито. Раннее утро. Тишина. Птицы щебечут… Женька в стираной рубашке-косоворотке, выпущенной на латаные штаны, обрезанные внизу, и босой. За плечом котомка. Он оброс и нечесан. Волосы уже давно закрывают уши, ну прямо как со старинной картины про деревенских ребятишек… Дорога сбегает с невысокого холма, вплетаясь в другую, чуть большую дорогу, а раз так, Женька пойдет по этой, другой — она больше наезжена, значит, ведет к жилью. А что там — деревня, село, поселок — не так уж важно.
Еремеев и Сеня ждут его в лесу, что темнеет в километре позади на дальнем краю поля. Целую неделю кружат они и куда ни сунутся — открытое пространство. А что знают? Только то, что солнце всходит на востоке, а этого мало, чтобы идти вперед, к фронту, о существовании которого никто из них ни на минуту не сомневался… Фронт существовал и сражался, потому что на восток летели самолеты, шли колонны танков и машин, а на запад один за другим громыхали немецкие санитарные составы.
— Муку везут, — усмехаясь, констатировал Еремеев, следя из леса за железной дорогой. Это значило, что перемалывает наша армия фашистские войска. Перемалывает, и мука получается. Еремеев, конечно, страдал от медленности их передвижения, ио Сеню Савушкина он никогда бы не бросил…
Женька не сразу увидел выезжавший со стороны поля мотоцикл. Вот он уже на дороге. Немцы! Остановились. Их двое. Деваться некуда. Встреча неизбежна. И Женька идет прямо на них.
— Хальт! Где пошель?
— Я-то? — Женька делает удивленные глаза и тычет себя пальцем в грудь. — Домой пошел. На хауз.
— Где есть твой хауз?
— Там есть хауз, — махнул Женька рукой вперед, в направлении невидимой деревни.
— Такта пошель. Пошель! Шнель!
Женька делает шаг. А немец, сволочь, подставляет ему ногу, и мальчишка плашмя грохается на землю. Фашисты хохочут. Женька медленно поднимается, шмыгая разбитым носом…
— Пошель! Пошель! — скалится фашист.
Загребая ногами глубокую пыль, Женька с ожесточением шагает по дороге, не смахнув со щек слез бессильной злобы.
Вот и село. Такое же, как и другие, хотя с виду меньше разрушено. Женька, как всегда, сунулся в первую же калитку. Затявкал пес, загремел цепью. Из-за дома показалась женщина в подоткнутой юбке.
— Тебе кого?
— Тетенька, — делает Женька плаксивое лицо. А чего его «делать»? И так видны следы слез, превратившиеся в темные бороздки, да еще разбитый опухший нос. — Хлебца бы, тетенька… Беженцам…
— Не плети зря! Беженцы месяц как прошли, — громко, но беззлобно отозвалась женщина. Приложив ладонь козырьком ко лбу, она разглядывает Женьку.
А на дороге вдруг показался грузовик. Женщина проворно схватила мальчишку за руку и втолкнула в темные сени. Грузовик остановился прямо у калитки. Женька струхнул. С чего бы это? Может, видели, как она меня?..
В калитку ввалились трое немцев. Пес залился хриплым лаем и, рванув цепь, встал на задние лапы, показывая желтые короткие клыки. Немец, что шел первым, выстрелил из пистолета. Пес, не пискнув, рухнул в траву.
— Ироды! — закричала женщина. — Что же вы делаете? За что собаку-то?
— Карашо, карашо, матка! — весело и беззлобно осклабился стрелявший. — Курка дафай, яйка, млеко! Млеко дафай! — и засмеялся неизвестно чему.
— Какого вам молока? Корову сами увели… Молока им…
Не слушая ее, жизнерадостный немец прошел в глубь двора. Отфутболил ногой дверь сараюшки и отпрянул с радостным криком: