Женька открыл рот, чтобы задать вопрос, но Еремеев остановил его.
— Знаю, что спросишь. Почему тебя не пускаю вперед? Объясняю: это не там, в тылу, где таких, как ты, сотни шатается по дорогам. Здесь каждому — пуля. Немец в окопе — это уже не тот, что в деревне безобразничает. Понял?
— Понял, — убежденно ответил Женька. — Все понял.
— А наши? — продолжал Еремеев. — Ты что думаешь, если со стороны врага появляется фигура, они ждать будут? На тебе не написано, кто ты есть. Тут фамилии, брат, не спрашивают. Учись, елки-моталки! — И, довольный, что Женька усвоил урок, Еремеев признался': — Я и сам не решил еще, как будем подбираться к нашим. Не кричать же во всю глотку: «Не стреляйте, свои идут!» — Он помолчал, раздумывая, и сказал: — А если и кричать, то ночью. В темноте тебя не сразу на мушку словят. Вот и выходит: поспешишь — людей насмешишь. Да уж, плохой потом будет смех.
Сколько таких уроков получил Женька за это время. Что ни шаг — то урок. Здорово! В такой школе всю бы жизнь учился…
И снова они молчали. И снова была тишина. Только птицы перекликались да летал от дерева к дереву легкий теплый ветер.
Вот и солнце уже за спиной. В лесу темнеет быстро, а тем более — ближе к осени. Вечера становятся прохладнее, роса выпадает раньше и свежими утрами долго не высыхает.
Сумерки сгущались. Обтекая стволы деревьев и лепясь к кустам, пополз по земле туман.
— Река близко, — задумчиво сказал Еремеев. — А нам пора. Тут ракетами светить не будут, на ощупь пойдем. — И снова, вспомнив Сеню, вздохнул: — Теперь-то налегке… Сеня, Сеня… — и вдруг обернулся к Женьке. — Он ведь и тебя от смерти спас. Снесло бы тебе макушку, не попади пуля Сене в шею. Такое дело…
Мурашки побежали по Женькиной спине к затылку. Он молчал и уже чувствовал себя в чем-то виноватым. Сам не знал, почему.
Не сговариваясь, шли они, держась на одной линии, но в достаточном удалении друг от друга. Женька подумал: вот уж я ребятам задам науку!.. Тут же сам себя обругал: сравнил, дурило!..
Это верно, все, что было до войны, теперь казалось невзаправдашним, ненастоящим, таким, чего вроде бы никогда не было, снилось, как будто в далеком детском сне…
Уже совсем стемнело, когда Еремеев вдруг остановился и подозвал Женьку. Тот не успел и рта раскрыть.
— Молчи, — приказал командир.
Что это он? Услышал что-то, чего я не усек? Стоило только Еремееву стать ведущим, а Женьке ведомым, как зрение и слух притупились и мозги начали ворочаться, словно старые жернова. Возбуждение от близости долгожданной встречи, смешанной с горем, голод, жажда, усталость — все сразу навалилось на мальчишку, обернувшись опасной апатией и даже слабостью.
— Слышишь? — шепотом спросил Еремеев.
— Не…
— Ложись. Тихо ты, елки-моталки, со своим рюкзаком.
Впервые за все время дороги они лежали рядом, плечо к плечу.
— Вынь гранаты. Тихо! Положи передо мной.
Еле шевеля пальцами, Женька вынул из рюкзачка две немецкие гранаты с кривыми рукоятками и только теперь услышал шаги, услышал по хрусту веток. И голоса. Вернее, один голос: слово — и молчок, слово — и молчок. Немцы! Вот они! Тоже двигаются к фронту… Сколько их? Два. Еще два. И один. Пять. В темных пятнистых маскхалатах.
— Смело идут, гады, — зашептал Еремеев. — А чего им бояться? Охранения нашего и нет небось… Разведка ихняя! Глянь, прут, как по деревне. Значит, наши еще далеко…
Далеко. И все же в ночной тишине были слышны малоразличимые звуки. На слух и не определить — то ли машины, то ли тракторы… Танки, может быть?..
— Лежи, — сказал Еремеев, когда разведка немцев прошла вперед. — Ни с места! Не вздумай идти за мной. Береги документы, если что… — и вдруг произнес, как показалось Женьке, даже весело: — Порядок, елки-моталки! Прощаться не будем, — и, поднявшись, схватил гранаты, сунул за ремень…
Женька не успел еще ничего сообразить, а Еремеев уже бежал, пригнувшись, вслед за немцами. И понял Женька: теперь верх Еремеева! Один против пяти. Зато — внезапность! Вот оно что! Но как ни хорохорился мальчишка, зубы нет-нет да постукивали. Он положил подбородок на ладони и лежал, замерев, в ожидании неминуемой стрельбы и взрывов.