— Никуда не собрался. Я здесь живу. На Маросейке…
— Домой, значит, приехал?
— Домой, — делает ошибку Женька. — Почему «приехал»? «Гулял! Зашел на вокзал, испугался пса, спрятался…» Но теперь уже поздно.
— В Москву тебя, сынок, никто не пустит. Закрыт город. Или не знал? Вот дела…
— Отправлять будем, — вдруг слышится из-за перегородки голос лейтенанта. — В детприемник. Знаем мы таких москвичей…
— Не пойду я! — огрызается Женька.
Тут зазвонил телефон, дежурный снял трубку, а Женькины глаза блеснули вдруг, загорелись:
— А можно, я позвоню? — громко спросил он, когда лейтенант положил трубку на рычаг. — Домой…
Лейтенант хитро улыбнулся: дескать, меня не проведешь.
— Ладно, — говорит, — называй номер. Посмотрим, какой ты москвич… Как фамилия? Кто говорить будет? Спросить кого?
— Там соседи есть. Тетя Дуся, Ира… Скажите, Женя будет говорить… — Женька заходит за перегородку, останавливается у стола, в нетерпении глотая слюну. — Берестов я… КО-51-71.
Лейтенант набирает номер… Женька замер.
— Алло, алло! Попросите тетю Дусю. Ага, нет ее? — Лейтенант смотрит на Женьку. — А Берестовы тут живут? Никого нет? А это кто? Ира? — Женька тянется к трубке, рука у него дрожит. А лейтенант, коротко взглянув на мальчика, говорит: — Послушайте, Ира, тут вот… Женя Берестов…
Женька хватает протянутую трубку, а Ира продолжает говорить, то ли не поняв, то ли не дослушав лейтенанта:
— А Жени нет. Он давно эвакуирован… — Женька улыбается, слыша знакомый хрипловатый голос соседки. — Тут письма есть от Петра Григорьевича. Анна-то Платоновна уже месяц, как погибла. Их санитарный разбомбили. Под Можайском…
Так просто сказала. Так просто. Погибла под Можайском…
Трубка выскользнула из Женькиных рук, лейтенант подхватил ее.
— Ты что, паренек?
— Маму. Маму мою… Фашисты… Под Можайском…
Короткий натужный хрип вырвался из горла, не вопль, не рыдание, а стон, словно от боли, резкой, внезапной, под самым сердцем… Вдруг Женька поднимает сухие глаза и, схватив со стола большую граненую чернильницу, швыряет ее в плакат. Лицо карикатурного Гитлера и всю его скрюченную фигуру заливает чернилами. Усатый милиционер бросается к Женьке.
— Отставить! — крикнул лейтенант. — Ты садись, товарищ… — обращается он к Женьке.
Женька опускается на длинную скамейку и, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, из которых теперь сами по себе вытекают слезы, все повторяет:
— Я же ей говорил. Я же ее учил… Я же учил…
Усатый подходит к перегородке.
— Товарищ лейтенант, может, пусть идет? Такое дело…
— Нельзя. Сейчас никак нельзя. Невозможно, — бубнит лейтенант. — Пусть уж у нас переночует. Завтра посмотрим… — Он выглядывает за перегородку.
— Эй, парень! Товарищ… А где же он?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Женька бежал так быстро, как только позволяли ему растоптанные широкие валенки, бежал, ни о чем не думая и не зная, куда бежит. Проскочив под мостом окружной железной дороги, он тут же очутился на Каланчевке и вдруг, задохнувшись морозным воздухом, остановился, не в силах двигаться дальше. Тяжело дыша, опустился на запорошенные снегом ступеньки под дверьми темного одноэтажного дома и сидел, ничего не соображая, просто следя глазами за одинокими прохожими, за машинами, идущими с затемненными фарами, за тем, как падают на мостовую крупные мохнатые снежинки. Снежный покров освещал улицу белесым, отраженным светом. Незнакомая тяжесть давила на плечи, теснила спину, а ноги, тяжелые, как чугунные чушки, гудели в валенках. Совладать с собой Женька не мог. Он сидел, не чувствуя, что замерзает, а перед глазами бесшумно вертелись огромные черные колеса, которые, превращаясь вдруг в мягкие круглые подушки, катились, валились друг на друга, а затем исчезали в белом обволакивающем тумане…
Потом появились запахи. Знакомые и незнакомые. Они ходили на длинных белых ногах, как на ходулях, и пахли каждый по-своему. Витька Щеглов бежал за ними, ловил их, но они проскакивали и проскакивали мимо него… А вот Витька уже вовсе и не Витька, а большая черно-желтая собака. Она тянет Женьку зубами за рукав ватника…
Когда Женька открыл глаза, то сразу увидел над собой обыкновенную прозрачную лампочку, висящую высоко на белом потолке.
Женька понял. Конечно! Вот и одеяло на нем, и голова на подушке — лежать мягко, не то что на вокзальном полу или на верстаке в депо. Первая мысль, которая всегда приходит человеку, — «Где я?» — не была исключением и на этот раз. Женька посмотрел вправо, влево. По обе стороны от него стояли койки, на которых спали или просто так лежали люди. Койка у окна пустовала, а за окном, уже освобожденным от ночной маскировки, только и было, что огромное белое небо.