Когда же я попал сюда?.. Как?.. С улицы, что ли, подобрали? Спящего?.. Как же я не проснулся? Ничего себе сон! Мать назвала бы его «богатырским»… Мама!.. Мама…
И Женька все вспомнил. Лежал с закрытыми глазами, уже ничего не хотел знать: ни где он, ни что с ним. Он не плакал. И сам тому дивился. Казалось, что в груди совсем пусто, и сердца там нет, и никакой другой требухи…
— Ну как парнишка?.. — услышал он негромкий мужской голос.
— Спит. — Ответил женский.
— Как долго?
— Девятнадцать часов уже…
— Пульс?
— Нормальный…
— Ну что ж, подождем. Температура?
— Тридцать пять и два. Сильное истощение, доктор…
— Ну, девонька моя, а чего же вы хотели?..
Потом эти два голоса разговаривали тихо на непонятном Женьке медицинском наречье, но разговор уже, наверно, не касался его персоны. Вдруг мужской голос сказал громко:
— Так-с, Леночка, поехали дальше.
Скрипнула дверь, и шаги затихли. А рядом кто-то закашлялся, звякнули пружины. Женька повернул голову. Худой старик сидел, свесив о койки голые ноги. На нем был халат неопределенного цвета, испачканный на груди засохшей едой.
— Дядя, это больница? — тихо спросил Женька.
— Не больница это. Институт! Склифасовка! — чуть ли не с гордостью произнес старик.
Ага, институт Склифосовского! Мама как-то говорила, что проходила здесь практику. Сюда всех на «скорой помощи» привозят. Женька хорошо помнил это здание, длинное, полукруглое, с колоннами… А где-то тут рядом в переулке — кинотеатр «Перекоп». Сюда они с Витькой ходили… Женьке тут же захотелось встать. Он ощупал себя руками. Так и есть!.. Одет во что-то чужое, больничное. Значит, его переодели? И мыли, значит? Выходит, они меня раздевали? И голышом купали? Но Женька на этот раз не смутился. Да черт с ним! Даже вспомнилась песня про Маруську, которая отравилась. Ее здорово пели большие ребята во дворе:
«А где же мой рюкзачок? — Женька сел на кровати. — Где мои шмотки? Где Юлькин талисман? Как же я выйду отсюда?.. — И вдруг спросил сам себя: — А куда спешить? Обмозговать все надо. Тут обмозговать, в тепле, при кормешке… На улице будет не до размышлений… Поспешишь — людей насмешишь. То-то».
Через два дня, в своей чумазой одежонке, но зато купанный, более или менее сытый и отоспавшийся в тепле, Женька уже шагал вдоль Садового кольца к улице Горького. Там он свернет направо и окажется на прямом пути к Волоколамскому шоссе, о котором так много говорили по радио…
После долгих и мучительных размышлений Женька решил домой не показываться. Он напишет Юльке с фронта. С фронта! Конечно! А чтоб его жалели, как сиротку, и вспоминали маму, и плакали, Женька решительно не хотел. А за маму он еще отомстит.
Он шагает легко и споро. За спиной рюкзачок. На шее талисман — пусть Юлька не беспокоится! А что грязное надето на нем, так не беда, на фронте заменят, — вон у Кешки какая одежонка! Может, подстричься?.. Э, нет, пусть голове теплее будет… Вот так здраво рассуждая, Женька вышел на улицу Горького.
И первое, что увидел Женька, была колонна грузовиков, выезжавшая со стороны Садового кольца. Повернув на Горького, она остановилась, вытянувшись вдоль улицы, прямо наискосок от станции метро «Площадь Маяковского». На первых машинах плотно сидели красноармейцы в бело-серых полушубках с автоматами ППШ. Следом — грузовики с имуществом, покрытые брезентом…
Раздались команды. Бойцы, спрыгнув на тротуар, стали разминать ноги. Курили.
«На грузовик бы и под брезент!.. — подумал Женька. И тут же спросил себя: — Где?.. На улице Горького, среди бела дня? Ну, ты даешь!» — презирая себя в душе, воскликнул Женька.
— Товарищ сержант! — обратился он к низкорослому краснолицему человеку в шинели с двумя треугольничками на петлицах. — Разрешите…
— Давай, спрашивай! — весело ответил сержант, потирая ладони. В углу его рта красовалась здоровущая самокрутка и дымила, как паровоз, обволакивая все вокруг махорочным дымом.
Женька даже улыбнулся:
— Ну и фабрика! — восхищенно произнес он и тут же спросил: — А можно мне с вами до дома доехать? Тут километров двадцать… Уморился идти. А вам все равно но Волоколамке…