Резко отодвинулась стенка теплушки. Лошадиные головы шарахнулись в стороны…
Женька тут же проснулся — в глаза ударил белый зимний день, и стали сразу отчетливыми голоса людей, скрип шагов по снегу… Первая Женькина мысль — не обнаружить себя! Но силы мальчишки в конце концов не бесконечны, и он продолжает лежать, только одни глаза выдают его тревогу.
Что это?.. Что за звуки там, в белом пространстве, знакомые, давно уже запечатленные в памяти? Ухает артиллерия. А вот — переливы гармошки… А это кто? В проеме вагонной стенки фигура человека. Нет, это не ездовой. На Женьку в упор смотрит видимый по плечи над порогом вагона немолодой боец, усатый, широколицый. Несколько секунд они изучают друг друга.
— Вот это пассажир!.. — восклицает боец. — Ну, иди сюда. Иди, не бойся.
— А я и не боюсь, — бормочет Женька, с трудом поднимаясь с пола, не зная еще, как все обернется.
— Иди, иди… — повторяет усатый, отступая от вагона, словно давая Женьке место спрыгнуть. Теперь видно, что боец этот в ватнике, под ремнем и в валенках.
И вот Женька появляется на пороге теплушки. Щурится на солнце. Вид у мальчика прямо как в фильме про беспризорников «Путевка в жизнь» — изодранная одежда еле прикрывает грязное голое тело, он почти бос, ибо валенки давно уже превратились в подобие войлочных тапок, перевязанных бечевкой, на голову натянут грязный ватник…
Усатый смотрит на Женьку, приподняв кустистые брови, и не понять, что отражается в его глазах. Тут подходит другой боец, тоже в ватнике и в шапке, сдвинутой на затылок, отчего продолговатое лицо его кажется еще длиннее.
— И откуда к нам такая красота? — шутливо осведомляется он и, не получив ответа, разводит руками. — Вона, значит, как! Не хотите, значит, разговаривать?
— Долго, видать, ехал, — говорит усатый, качая головой.
— Долго, конечно… — переходит в наступление Женька. — Это фронт, что ли?
— Фронт, — серьезно отвечает тот. — А ты думал что? Не туда, видать, заехал? Бывает…
— Почему не туда? Куда надо, туда и приехал, — серьезным тоном заявляет мальчишка, но, не выдержав, выпрыгивает из вагона, падает в снег, поднимается, бросается к усатому и прижимается лицом к его ватнику. Ватник пахнет морозом, хлебом и махоркой…
В землянке, оборудованной под баню, жарко даже голышом. Пар стоит тяжелый, горячий и не шевелится, а в подслеповатое оконце под бревенчатым потолком глядится тусклый зимний день.
Усатый и узколицый — люди, видно, деловые, управистые. Хотя Женька и кряхтел, выражая некое стеснение, они крутили его, поворачивая туда-сюда, терли большой мочалкой, и серая мыльная пена летела во все стороны. Но вот наконец-то мытье подошло к концу. Теперь Женькины благодетели гремят ведрами. А тот сидит, как говорится, «по шейку» в огромной бочке, наполненной горячей водой, и блаженство разливается по его телу, мерцает в полузакрытых глазах. Ах, как не хочется Женьке вылезать из бочки!
— Вот! Теперь видно всю твою наличность… И кто ты такой есть, — заговаривает усатый. — Звать-то тебя как?
— Женя.
— Понятно… — тянет усатый. — А я Прохор. Он вот дядя Захар. А тебе, брат, повезло, что попал ты в нашу часть!
— В какую часть?
— Банно-прачечную! Вот какую! Кто б тебя так отладил?
Бойцы засмеялись, а Женька протянул кислым голосом:
— А еще говорили, фронт…
Прохор и Захар засмеялись громче прежнего. Потом Прохор сказал серьезно:
— Ты что ж думаешь, фронт: ать-два да бах-бах? Фронт, браток, бо-ольшу-щее хозяйство!
— Ничего я не думаю, — насупился Женька, — что я, на фронте не был?
— Ишь ты! Бывалый. И чем же тебе наша часть не по душе? Помылись с удовольствием и поедим в тепле. Ну-ка, Захарушка, дай-ка нам простынку!
Сильные руки Прохора, словно цыпленка, вынули Женьку из бочки и поставили на лавку.
— Да… брат… Тебя и волк есть не станет. Костями подавится… — ворчал Прохор, охлопывая ладонями закутанного в простыню мальчика. — Беглый ты, значит?
— Угу.
— Дело ясное.
— Отца мне надо разыскать, — соврал Женька, а сам подумал: а почему бы и не разыскать? Номер полевой почты в рюкзачке…
— А мать не жалко? — продолжал назидать Прохор. — Ищет небось…
— Не ищет, — спешит коротко ответить Женька. — На фронте ее… Под Можайском…
Бойцы переглянулись. Замолчали. Прохор закурил было, но вдруг со злобой швыряет самокрутку и остервенело втаптывает ее в пол.
На пороге появился худой высокий человек с чемоданчиком.