На следующее утро он встал, сам поправил одеяло и подушку.
«Ого! Талисман мой!» Костяной медвежонок лежал под подушкой, словно грелся в клубке из тонкой металлической цепочки.
Вид у Женьки самый что ни на есть фронтовой. Голова перебинтована. Торчит только одно ухо. Лицо от этого стало маленьким и смешным — глаза, нос да рот. На мальчишке халат с завернутыми рукавами и наскоро подшитый в подоле.
— Ну, Евгеша, ты сегодня в порядке, — говорит раненный в руку боец на соседней койке. — Теперь сам черт тебе не брат.
— Голова-то не кружится? — озабоченно спрашивает другой.
— Сейчас не кружится, — серьезно отвечает Женька.
И вдруг боец, лежащий у окна, сказал:
— Ничего, скоро выписка тебе будет.
Женька нахмурился, ставит на табурет собранные миски-ложки и садится на койку. Кто-то спросил:
— Ты чего, Жень, или нехорошо?
— Отвяжись от него. Не видишь? — говорит тот, что с костылем. И к Женьке: — Не горюй, браток! Такая есть война. Домой поедешь, своих повстречаешь… Вся жизнь впереди. Живи не горюй! А мы уж как-нибудь тут не промахнемся. А, ребята?
В ответ одобрительно зазвенели койки.
— Да мешок готовь! Мы тебя без подарков не отпустим. Фронтовик должен возвернуться домой с добрым пайком.
А Женька вдруг сообразил, что даже не знает имен этих людей, которые к нему всей душой… Ничего, так бывает в жизни. Главное — память, а имена… Имена потом и придумать можно.
В дверях появилась медсестра.
— Берестов! На выход. Девушка к тебе.
Трудно сказать, кто был более удивлен, сам Женька или его товарищи по палате.
17
В коридоре на скамеечке у дверей сидела Лена. Завидев Женьку, шлепающего к ней по коридору, девушка заплакала. Женька тоже набычился.
Лена встала, быстро обняла его и зашептала на ухо:
— Женечка, я ничего спрашивать не буду. Ты мне только адресочек оставь. Мне ведь и написать некому… — И вот тут она не выдержала. — Сашеньку очень жалко… Женечка, Женечка… И тебя теперь скоро отправят… И Катюхи больше нет… И Волкова, и Генералова, и Урынбаева… И Жорика, парикмахера…
— Как нет?.. — по ногам и спине поползли мурашки, Женьке сразу стало зябко.
— А в том бою. Когда тебя и Сашеньку отправили… Маслов всех повел… Атака была. Рукопашная… Маслов таким оказался!.. Герой прямо. А как он плакал над Катенькой… В госпитале он сейчас… Знаешь, никого из наших не ранило даже, или убитые, или целые. Удивительно!
Женька молчал, уставившись на кончик Лениного сапога, и кивал головой.
А со двора вдруг послышался знакомый звонкий голос:
— Да я только на минутку! Попутно я. Что ты такая цапучая?!
И тут же следом за дежурной санитаркой вваливается в дверь не кто иной, как сам Коля Якименко. Вошел и сразу напоролся на Женьку и Лену.
— Эй, Морковка! Здорово! — Коля трясет Женькину руку так, что аж в голове отдается. — Не горюй! Тебе все наши приветы передают… — Он бросает взгляд на Лену и, сообразив, что она уже все рассказала Женьке, вдруг становится серьезным:
— Ну ты чего, Ленок? Слава богу, сама цела… — И тут заговорил громко, даже весело: — Она героиня, Морковка! С нами в атаку ходила. Ей-богу!
Из дверей показалась голова дежурной сестры.
— Ну ты, ушастый, сбавь на полтона.
И Коля сбавил. Заговорил почти шепотом.
— Тут слух прошел, на днях санитарный пойдет, ну… который тебя… повезет, в общем. Ребята письма понаписали. Штук двадцать. Возьмешь? Ваш-то эшелон побыстрей нашенского. В первом городе и бросишь в ящик, лады?
Женька опять кивает. Ну что скажешь? Все верно. И связка писем из Колиного вещмешка перекочевывает в Женькины руки…
Все становится понятно: и Лена, и Коля, не сговариваясь, пришли прощаться. Вот оно как! А что скажешь? Все верно.
И почему это к Коле у постороннего народа, как обычно, никакого доверия? Вышла в коридор нянечка и сразу к нему:
— Ты, оголец, не вздумай тут цигарку припалить! У нас раненые, и те в форточку дым пускают.
— Ты что, тетка, я и не собираюсь… — Коля удивленно выпучил глаза и ухмыльнулся с обидой.
А «тетка», она же тетя Клава, уже не обращая внимания на Колю, припала вдруг лбом к оконному стеклу.
— Какая-то машина к нам…
Через минуту раздался в сенях хриплый кашель, и в дверях появился длинный худой майор, в очках, с толстой полевой сумкой на боку. Откашлявшись, он снял очки, протер их не спеша платочком и, близоруко прищурившись, спросил: