Теперь наконец-то Женька написал письма! И вскоре получил ответы. Первый — от Юльки! Письмо начиналось: «Здравствуй, Женечка, миленький», а потом на две страницы Юлька уместила сто разных упреков за Женькино пятимесячное молчание… Заканчивалось письмо словами: «Ну и не надо, можешь совсем не писать!» И тут же приписка: «Бабушка сказала: что таких строгих писем на фронт писать нельзя, поэтому я тебя обнимаю, миленький Женечка, и желаю во всем победы. Жду скорого ответа». Ну вот, это совсем другое дело! А то набросилась на человека…
Письмо от тети Дуси было очень обстоятельным с перечислением всех соседей и их приветов. Самое главное, о чем спрашивал ее Женька, уместилось в одну строчку: «А Витя пропал. Шура не знает, что и думать. Может, ты знаешь? Отпиши».
Как это пропал? Что за дела? Может быть, сбежал?.. И тут впервые, по-взрослому, у Женьки защемило под ложечкой. Не он ли виноват? Как можно было бросить товарища, так грубо, по-мальчишески жестоко? Честно говоря, Женька нечасто вспоминал Витьку. Чего там? Живет, хлеб жует. В детдоме, в Сибири где-нибудь. Война кончится — вернется в Москву. Вот и все Женькины мысли. Но теперь! Теперь еще одно беспокойство засаднило в душе. Вот так и бывает. И как не вспомнить мамину поговорку: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».
Письмо от отца, которому Женька, как бы в оправдание своих «приключений», отослал вырезку из газеты со статьей Дубинского, было коротким и строгим. Там были такие слова: «Я не выражаю восторгов, сын, в отношении твоих героических подвигов — война не детское дело. Но уж если так вышло, помни, что мы теперь одни с тобой на всем белом свете, и хотя бы в память мамы береги себя. Кто-то один из нас должен вернуться с войны. Должен!»
Слова были жестокие, беспощадные, но как радовался Женька этому письму! Отец жив! И все остальное уже летело мимо…
Номера полевой почты были строго закодированы, зашифрованы по сочетанию цифр и литер, а то бы знали отец и сын, что разделяли их сейчас на этой войне всего каких-нибудь двадцать-тридцать километров.
Да, теперь Женька был настоящим бойцом! В его рюкзачке лежали письма из дома, и кто знает, что эта такое, поймет и чувства, которые испытывал воспитанник. Именно воспитанник! Это было таким же воинским званием, как и любое другое. К нему так и обращались: «Товарищ воспитанник» — и на «вы». По имени теперь его называли только свои.
Беда, что без специального разрешения Женька, как он того ни хотел, не мог сам разыскать капитана Еремеева, ныне командира батальона в полку Дягилева. Еремеев сам навестил Женьку.
Будучи по делам в штабе дивизии — это было в тот самый день, когда в подразделениях бойцам и командирам вручались знаки «Гвардия», — Еремеев встретил Маслова. Майор остановил его.
— Сергей Михайлович, ты давно не видел своего спасителя?
— Давно, Олег Андреевич… Все не выберусь. Сам знаешь…
— Поздравил бы воспитанника с «Гвардией», вернее сказать, пока только с этим, — Маслов хитро посмотрел на капитана.
— Ну, если ты такой заботливый, — улыбнулся Еремеев, — дал бы на часок мотор, хоть в одну сторону, елки-моталки… Извини, не учел… — вдруг сказал Еремеев, вспомнив, что Маслов после госпиталя еще ходил с палочкой, припадая на раненую ногу.
Но Маслов, как мы уже знаем, не любил отступать.
— Бери, Сергей Михайлович. Одна нога там, другая здесь. Привет передай… Ох и не любит меня твой Берестов!
— Да что ты! Просто не знаешь этого мальчишку! Душа нараспашку! Елки-моталки!
— Ладно тебе, уж и пошутить нельзя…
Они сидели на поваленном дереве и молчали. Припекало солнышко, и совсем не думалось о войне… Бывает же такое с людьми — не хочется говорить ни о чем и ни о ком, просто сидеть рядышком и молчать, молчать сразу обо всем на свете.
— Ты чего медаль не носишь? — вдруг спросил Еремеев.
Женька улыбнулся. Расстегнув карман гимнастерки и достав медаль, долго держал ее на ладони.
— Вот она…
— Зубной порошок есть? — деловито осведомился Еремеев. — Почистить надо, чтобы блестела.
— Почистим, — так же деловито ответил Женька. И вдруг спросил: — А не накажут? Без документа…
— Так вся дивизия знает. Сам генерал, елки-моталки!
Потом они бродили в лесу и снова молчали. Мужчины! А как иначе назвать их теперь?
На прощание Еремеев прижал к себе Женькину голову, долго стоял так, чувствуя запах мальчишеских волос, и вдруг сказал:
— Ты все Калашниковым бредишь. Говорил мне Зайцев… Подумай. Разве мало ты дел сотворил? На взрослого мужика хватит. Побереги себя, слышь, Жень… А там сам гляди, ты ж упрямый как вол, елки-моталки, — и добавил совершенно серьезно: — Непредсказуемый ты человек, Берестов.