На вопрос Волкова: «Был ли разговор Одена похож на его прозу, т. е. простым, логичным, остроумным?», поступает следующий ответ: «Говорить по-английски не логично невозможно».[49] А дальше идет пространное рассуждение об английском языке, в котором Оден уже не упоминается. И все же из одного ответа Бродского можно вычислить код к прочтению его мемуарного опыта. На вопрос Волкова: «Какими были ваши разговоры с Оденом?», поступает многословный и уклончивый ответ, который сводится к тому, что Одена не интересовал диалог, а свои монологи он произносил быстро и малопонятно. Но в этом словесном потоке проскользнула одна значимая фраза: «наиболее горькой пилюлей моей жизни было то, что за время, что я был знаком с Оденом, мой английский был бесполезен».[50] Конечно, слово «бесполезен» (useless) было всего лишь эвфемизмом. Бродский не знал английского языка и не мог быть интересен Одену как собеседник. И даже если предположить, что за год жизни в Америке Бродский мог устранить это препятствие, что невероятно, Оден уже не мог этого засвидетельствовать.
Но что именно ценил Бродский в поэзии Одена?
Он «добился нейтральности звука и нейтральности голоса. Нейтральность дается дорогой ценой. Она проявляется не тогда, когда поэт объективен, сух и отстранен. Она проявляется тогда, когда поэт соединяется со временем. Ибо время нейтрально. Существо жизни нейтрально».[51] Правда, когда Бродский спускался с «серафических» высот, если воспользоваться его же выражением, его ответ мог быть довольно прозрачным.
«В сущности, то, что ты любишь у такого поэта, как Оден, это не стихи. Конечно же, ты помнишь, ты знаешь наизусть, ты вбираешь в себя стихотворение, но ты вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя до тех пор, пока оно не начинает занимать в тебе больше места, чем ты сам. В моем сознании и в моем сердце Оден занимает гораздо больше места, чем что-либо и кто-либо на земле»,[52] – замечает он в интервью с Дэвидом Монтенегро в 1987 году.
Попросту говоря, стихотворение воспринимается не через языковые пласты, а как поэтический Grandе Bouffe, то есть гурманское (наркотическое?) поглощение: «ты вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя до тех пор, пока оно не начинает занимать в тебе больше места, чем ты сам».
Такого рода «поглощение» за пределом слов Бродский мог испытывать не только к Одену. Например, Стивен Спендер, которого он вовсе не считал «великим поэтом», восхищал его «не столько поэзией, сколько манерой говорить, всем обликом». «Я помню свою реакцию: я почти потерял сознание, я был оглушен. Немногое производило на меня такое впечатление. Возможно, вид планеты с воздуха. Я сразу же понял, почему английский язык есть язык имперский».[53]
Но не означает ли все это, что творческий опыт воспринимался Бродским исключительно через внешние атрибуты: костюм, манера разговора, оксфордский акцент, стиль жизни?
Глава 3
Непредсказуемый Бродский
Когда-то, еще в пору далекой молодости, я заметила за Иосифом одну восхитительную черту. То есть восхитительной она казалась мне и нашему кругу тех лет: литературной богеме тогдашнего Питера. Много позднее я вспомнила о ней при чтении строк Одена:
«Страсть признания, трусость духа / Сотрясают квартиру, где каждое ухо / Слышит свой голос, других же – вполуха».[54]
Если переводчик Одена Андрей Сергеев мог когда-либо обмолвиться о нелюбви поэта к разного рода сборищам, что не исключено, то можно предположить, что Бродский поспешил сделать Одена моделью еще и для своего стиля жизни. Он стал появляться последним на сборищах, покидая их первым, причем в самый что ни на есть разгар веселья. «Он убегает от скуки», – думала я, и думали все мы. Тогда Иосиф появлялся у нас в обществе очень привлекательной и едва ли не самой остроумной из мне известных особы – Лорки Степановой. Не знаю, какие формы принимала их дружба, но Лорка была идеальной спутницей Бродского еще и потому, что сердце ее принадлежало другому мужчине.
«Тогда почему же все-таки он покидал веселые сборища, остроумную и очаровательную подругу, которая не могла его не интриговать своим к нему равнодушием? Нет, скукой это быть не могло… тогда чем же?»
Наряду с Бродским и чаще, чем Бродский, наши сборища посещали и другие «яркие личности»: Евгений Рейн, Анатолий Найман, Сергей Довлатов, наездами Василий Аксенов. Почему же они не порывались преждевременно уйти, а комфортабельно досиживали до позднего часа? Не потому ли, что обладали даром, которым не обладал Бродский? Возможно, они были балагурами и умели развлекать общество, тем самым развлекая и себя?
52
54
«На вечеринке». Перевод мой. Вот эти строки в оригинале:
См.: