— Ты где теперь живешь?— спросил он.
— Там же, у тетки.
— Помирились?
— Да, она очень одинока. И поняла, что я стала взрослой.
— Пешком пойдем?
— А ты не устал с дороги?
— Нет, я даже рад буду пройтись.
Они свернули на Торговую, и когда надо было снова ступить на тротуар, Костя крепко взял Марину под руку.
—— Мы с тобой весь вечер молчим об одном и том же,— сказал он.— То, что было, было очень давно, когда мы были детьми. С тех пор мы повидали много такого, о чем и не подозревали, когда вот так лее бродили с тобой. Помнишь?
— Помню,
Было уже поздно. Костя усмехнулся. Он подумал, что редкие прохожие наверняка принимают их за влюбленную парочку.
— Я скажу тебе правду,— продолжал он.— Я долго не мог сломать в себе это. Все же сломал. Но ведь у нас с тобой много такого, что ты не можешь стать для меня совсем чужой.
Он замолчал. Если она опять ответит односложно, нечего и поднимать весь этот разговор. За вечер Марина ни разу ни о чем не спросила его. Так не лучше ли продолжать делать вид, что им не о чем разговаривать?
— И ты тоже...
О чем это она? А-а, в ответ на его слова, что она не может стать чужой для него.
— Я много раз собиралась написать тебе...— Марина заговорила.— Когда работала в госпитале и потом, когда уже училась в университете. И всякий раз не знала, что писать. Мои радости и мои горести были очень далеки от тебя. Тебе только больно было бы читать. Я очень любила мужа.
— Любила?— спросил Костя,
— Он же убит! Они добирались в Москву, ка парад Победы. И по дороге их обстреляли какие-то недобитые сволочи. Погибло семеро, семеро из семнадцати.
— Я не знал этого... Я знал только, что у тебя сын,
— И сына нет. Дифтерит его задушил, и ничего на осталось мне от Мити, кроме старой фотографии, еще довоенной.
— Я не знал...— повторил Костя и понял, что совсем не то говорит. Лучше уж молчать.
Они сами не заметили, что идут теперь медленнее. Он выждал какое-то время, чтобы дать ей справиться с чужими для него воспоминаниями. Они миновали Книжный пассаж, вышли на улицу, огибающую «Парапет»,— к этому скверу в самом центре города долго из могло привиться новое название.
— Послушай, Марина,— сказал он,— мне было неловко спрашивать у Володьки. Кто их там знает в этом отношении...
— О Левке Ольшевском?— как прежде, поняла она.
— Да, о нем. Когда я — уже из Алма-Аты — ушел на фронт, у нас переписка оборвалась,
— Он жив, слава богу. Служит в Германии и никак не может добиться демобилизации. Если хочешь, я достану его адрес.
— Достань, обязательно достань, А ты знаешь,— внезапно для себя проговорил он,— можно так идти очень долго и не знать, придешь ли...
— Что там Володька утверждал, будто ты переменился,— тихо сказала она.— Никто никогда не меняется. Ты неисправимый и закоренелый романтик. Был таким и будешь.
— Не знаю, что такое быть романтиком. Но я в пятнадцать лет, когда прочитал «Овода», так даже заикаться начал и прихрамывать в подражание Риваресу.
Если это называется быть романтиком, то разве плохо им быть?
— Нет, неплохо. Я же этого не говорю. Вот и в геологи ты подался из-за этого, конечно. А теперь из-за этого думаешь о журналистике.
— Я ездить люблю,— сказал Костя.— Ездить, видеть новые места, новых людей.
— А ты не пробовал писать?— спросила Марина, и они смутились — и Костя, и сама она. Ведь сколько стихов он отправил ей, сколько безнадежно плохих стихов, где «любовь» неизменно рифмовалась с «вновь» и на разные лады речь шла о верности, о встрече после томительной, невыносимой разлуки.
— Я о прозе говорю,— поправилась ока.
— Нет, не пробовал,— почему-то соврал он.— За исключением заметок и зарисовок в дивизионку. И теперь — в одну газету, в молодежную, областную.
Костя подумал, что все же, все же она обошла его вопрос о прошлом, которое их связывает. Значит, не хочет отвечать. Значит, надо просто поддерживать светскую беседу.
— А если бы написать,— сказал он,— могло бы получиться интересно. Повидать пришлось много. Я говорю не о фронте только, об Алма-Ате тоже. В Алма-Ате я снимался,— ну, об этом я писал. И впервые там увидел безногую женщину. Фронтовичку.
Он прервал. Он вспомнил, что как раз в тот день, когда у почтамта он вторично встретил эту женщину, он получил письмо от Марины — нежное, самое нежное, и отчаянное, и трогательное, и сумасшедшее из всех ее писем, такое, что ему захотелось бросить все и любым способом немедленно в Баку, хоть на час. После был долгий перерыв, и он ломал голову, что там такое могло случиться. Все объяснило то письмо в голубом конверте, после которого он уже не писал ей и ничего не получал от нее. «Костя, дорогой,— писала Марина,— я не знаю, как это все получилось, я сама ничего не знаю и тебе не могу объяснить. Я выхожу замуж. Понимаю, ты простить не можешь, и все же прости...» И тогда он скомкал письмо и сказал: «Черт с тобой, выходи». Но ему было далеко не «черт с тобой».