Картина в мозгу, не для зрения: я — самовлюбленная идиотка! Главная цель Юргенов не я, их цель — Пуш и то, чем мы занимаемся. Генные карты? Диагносты? А может, система обучения врачей и древний холодильник с материалом… Из трех хранителей архива категорично и последовательно против Юргенов выступает только отец Лоло. Завтра его никто не станет слушать. Утром его дочь станет — убийца, ему больше не будет дела до Юргенов! А я… я только что потеряла дорогого человека. Единственного, кому могла рассказать совершенно всё. Матвей любил меня, точно зная, что я трусливая приспособленка, готовая терпеть и молчать…
Даже теперь — молчу. Ненавижу себя, смотрю на Матвея и не кричу. Голос пропал. Мне некому кричать… только он услышал бы, понял и принял. Только он.
Глотаю сухим горлом. Моргаю. Заставляю себя дышать и думать. Отныне я не сомневаюсь: Ларкс постарался и составил настоящий список «ценностей Элены». Первый номер списка, Матвей, уже вычеркнут из жизни… Следующим наверняка значится деда Пётра, а после, на крайний случай моего упрямства, — Мари.
Ларкс ужасающе точен в угрозах. Страшный удар. Смотрю на неподвижного Матвея — и ощущаю себя нищей и мертвой.
Я онемела и оглохла. Но я упрямо дышу, дышу… сглатываю рвотные позывы. Очень больно. До ужаса пусто в душе.
Было бы легче, если б я сошла с ума, хоть на время. Но мозг работает лучше обычного. Сейчас, на пороге стационара, я обязана сделать выбор, сразу и бесповоротно.
Первый путь: отступить назад, запереть дверь, тихо вернуться в приемный покой. И впредь лгать, что я не заходила сюда. Но завтра мне придется — как и предупредил Ларкс — принять его условия. Едва я закрою дверь и уйду, мне останется лишь полное подчинение Юргенам. Оно даст призрачную надежду спасти деда Пётру и Мари… Допустим, Ларкс не добьёт меня сразу новыми угрозами, предположим, ему папаша прикажет поставить меня на колени, но позволит жить моим родным… Даже тогда я буду обречена похоронить себя под могильной плитой страха. Утром я окажусь раздавлена. Точка.
Второй путь: я сама себя расплющу, прямо теперь. Конец терпению и благодарности. Конец лжи во имя покоя. Конец всему, за что я цеплялась десять лет, с того дня, когда осознала свой дар. Вернее, свое проклятие.
Вдох. Выдох. Затылку холодно, ушам жарко. Пульс упал до восьмидесяти. Ещё пара минут, и он нормализуется. Потому что я выбрала. Я бы не смогла одна, не посмела… Но я не одна: пусть Матвей умер, но он еще рядом! Он на моей стороне и согласен с моим выбором… Дикая мысль.
Медленно, контролируя каждое движение, я обернулась к двери в длинный коридор. Там — тьма и тишина. Там мое привычное согласие быть, как все.
Рука неловко дернулась, легла на ручку двери. Потянула её — тяжеленную! В ней вес всех моих страхов. Непреодолимый. Но я сдвинула дверь… и закрыла. Сквозняком пронеслась мыслишка: хорошо, что замки не висячие, а врезные. Иначе, даже со связкой ключей, я не попала бы сюда. Не имела бы шанса сделать выбор.
Можно сказать — я кашлянула от неуместного смеха — Матвей спас меня. Его гибель толкнула меня на путь, которого я боялась больше, чем смерти… своей.
Смерть.
Ещё днем это слово было для меня пустым звуком. Я легко обращалась с ним! «До смерти смешно», «умереть и не встать», «Мари, ты — труп!»… Неужели я однажды снова смогу говорить подобное и улыбаться?
Не знаю. Ничего не знаю! Я осталась по эту сторону двери. Здесь… нельзя спрятаться. Вижу мертвое лицо Матвея, обоняю запах крови. Сейчас мне настолько больно, что привычный страх иссяк.
Щупаю собственное онемевшее лицо. Тру ладони. Бью себя по щекам. Звук слышу, ударов не чую. В левой руке связка ключей. Знаю это, но тоже не чую. Роняю их. Подбираю. Тупо смотрю на ключи. Кладу связку на столик в коридоре.
Вдох. Выдох. Я смогу.
Вхожу в палату, трогаю запястье Матвея. Кожа еще тепловатая… Хочется выть, и я упрямо ищу пульс, чтобы смолчать. Это — уступка слабости. Что я, с первого взгляда не знала итог? С перерезанной сонной артерией люди не живут. Даже я, наверное… хотя что я могу сказать о себе в точности? Одно — я еще такого не проверяла.
Обхожу кровать, долго, пристально изучаю лицо Лоло. У неё совершенно пустой взгляд! Тусклее, чем у мёртвого Матвея… Пробую нащупать нужную точку, жму.
Едва научившись читать, я месяцами жила в библиотеке, даже спала там. В прошлое лето моей любимой подушкой была накарябанная неловким почерком сшивка листков с названием «Медицина родного Чунго, как её помнит моя семья». Автор случайно оказался в Пуше, вроде бы его доставили дикари или староверы. Давно, полвека назад. Был он едва жив, но удивительно живуч: перенес три операции, и после довольно долго жил. Его помнят старшие, говорят, неунывающий был и всякую помощь, самую малую, принимал как великий праздник. Упрямо твердил, наш город — лучшее место в мире. Ради такого несложно привыкнуть к незнакомой пище. Старик научил наших пищевиков правильно делать соевый сыр, выучился писать на слави и оставил нам «Медицину Чунго». Но город помнит старика из-за сыра, и только-то. Его записи редко читают, в Пуше всякий мнит себя врачом, а старик был — пациент. Мне в руки сшивку листов уложил деда Пётра. Он был одним из лучших хирургов Пуша, пока его не отстранили. Причин не знаю. Что-то тайное и крупное есть в прошлом деды. Ему запретили даже учить нас, младших. Но деда Петра тайком наставляет меня, а еще пробует кое-что рассказать Али. Пацан мелкий, немножко глупый, зато умеет слушать и еще — молчать о важном.