Надо разозлиться… Но спине уютно на мешке, а мешку — у дерева.
Я устала! Лямки натерли плечи, на коже двумя полосками вздулись волдыри, некоторые лопнули. И это уже второй или третий слой кожи, я быстро наращиваю её. Свежая — нежнее, волдыри на ней вскакивают сразу и крупные. Мне больно! Хочется пожалеть себя. Снять мешок и найти мазь. Вроде бы в запасах моих есть какая-то баночка, я не открывала, но почти уверена, это средство от ссадин и ушибов. Вот намажусь, отдохну, и тогда уж…
Шипя и смаргивая слезинки, я стащила лямки, развязала горловину… Снова затянула, села на четвереньки, согнулась, прикусила губу. Пусть будет больно.
— Елена отчаялась. И тогда Мария разучилась улыбаться и ушла из города, — поведала я узловатым древесным корням финал сказки. Сглотнула и добавила: — И больше её никто не видел.
Когда слова отзвучали, я словно сорвалась с обрыва! Сознание рухнуло — вниз, вниз, вниз… а там оскал камней и никакой надежды.
Мария, сестра давно покойной Елены, однажды разучилась улыбаться. Подобного никогда, вообще никогда не должно произойти с моей Мари! Она всего лишь обычный человек, у неё зрение так себе, нюха нет, слух музыкальный, но — слабый. Она способна пробежать километр, а после задыхается. Она плавает только на мелководье и сразу мерзнет. Если промочит ноги, мается с почками по два-три месяца. У Мари совсем нет иммунитета к одному из известных нам видов клеща. У Мари аллергия на шерстинки ужака, даже самого безопасного — желто-пегого. И кожа у неё…
Я рывком оттолкнулась от травы с залысинами мха и проплешинами камней. Поднялась, меня повело вбок… пришлось обнять дерево. Я дышала сквозь тошноту, ненавидя чуждый лес, изгнавший меня родной город, упрямую себя и… и даже Мари. Я скрипнула зубами: ненавидеть надо Ларкса! Его, стену и спиннер. И всех уродов, которые готовы воевать во имя человека — «царя зверей» и «хозяина мира».
Ногти впились в мох. Я осторожно протерлась щекой по грубой коре, щурясь и принюхиваясь. Никого поблизости. Ветер не сменил направление, но запах людей почти не ощущается. Очень далеко иногда слышится какая-то возня.
Будь прокляты Юргены, будь проклята погоня, наступившая на хрусткую ветку, будь проклято мое решение идти за врагом! Сидела бы себе на той ветке, с молчаливой совой под боком…
Я приняла решение. Значит, рано или поздно переупрямлю свои жизнелюбивые ноги и руки. Выпущу из объятий надежное дерево и сделаю шаг, хотя опереться мне во всем мире не на кого и не на что.
Первый шаг дался трудно, второй чуть проще, третий — как будто так и надо. Дышу. Крадусь. Озираюсь. К горлу подкатывает истерический смех… чего я больше боюсь прямо теперь: споткнуться, нашуметь и быть пойманной — или уйти тихо вдаль и забыть, где оставила мешок?
Визг! Отчаянный, громкий, тонкий! Сердце лопнуло, рассудок отключился — и я прыжком сорвалась с места, помчалась… и бежала в полную силу, пока не споткнулась. И дальше ехала, растопырив руки! Пахала мордой грунт, сдирала кожу со щеки. Собирала, как иглы боли, острые мысли: так могут плакать только дети, будь они человечьи или звериные. Нет! Прежде со мной так — никто не мог! Это внушение. Хотя на меня, Ларксом доказано, внушение не действует…
Я замерла, шарахнувшись лбом об корень и накрепко запечатлев мысль в форме синяка: сейчас я не желаю сопротивляться внушению. Я поддалась, потому что внутренне согласна. Только — с чем и с кем?
Вот тьфу ты… Полный рот грязи! Глаза наблюдают звездочки, хотя засыпаны чем-то крупногабаритным. Похоже, теми бревнами, которые мы у себя не замечаем, рассматривая соломинки на чужой роговице. Нос свернуло набок… хотя, если ощупать — нос цел. Ладони саднит, запах крови внятный — это моя кровь.
Глубоко вдыхаю и прекращаю дрожать, паниковать и сомневаться.
Глаза стоило бы промыть. Но пока могу видеть хоть что-то, и на том спасибо. Озираюсь, лью слезы, но не зажмуриваюсь. Снова этот крик! С его помощью я нащупала важное: силуэты далеко впереди, солнце-то взошло, косые тени мне в помощь.
Так. Тени… определенно, это тени людей — мечутся, будто танцуют вокруг кого-то. Не хочу верить, но больные глаза дают повод: люди с оружием оберегают двуногого урода, из-за которого не стихает визг детеныша. Малышу больно, мне больно… Зачем всё это? Зачем? Пульс разгоняется… Мари, когда плачет, тоже всхлипывает тонко, и голосок у неё дрожит.
Визг оборвался на высочайшей ноте, я оглохла. Лес замер… Весь мир стал — восковой слепок, полупрозрачный, застывший.
Рычание я восприняла тактильно. Нет, увидела! Прямо у себя перед носом, на запястье руки: рычание подняло дыбом волоски на коже, затем встопорщило крупные мурашки. Рычание вышибло из меня рассудок, боль, страх! От меня осталась лишь смятая мурашками шкура — прочее усохло, улетело прахом, дальше и дальше… прочь от смертоносного рыка.