- Хорошо, я поставлю вопрос иначе, - по-прежнему легко согласился Бурцев. - Вы сразу начали игру в сумасшествие?
- То есть? - не понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу.
- Меня интересует, - уточнил Бурцев, - когда вы приняли решение играть сумасшествие. Сразу после ареста?
- Да.
- По каким книгам готовились?
- Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, - зачем-то уточнил Петров, - все свое жалованье я тратил на цветные карандаши для детишек, покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо, "Гениальность и помешательство" . Его-то я и вспомнил после первых двух допросов, когда понял, что Семигановский - вы правильно назвали начальника саратовской охранки - все знает о нашей группе, полный провал, никто не уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом.
- Минором? - уточнил Бурцев.
- Именно.
- Какую вы играли манию?
- Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.
- Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? Теперь Бурцев посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.
Тот пожал острыми плечами.
- Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел революцию и очень ее боялся... Но отчего же вы лишаете Сашу права на фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше - бог в помощь.
Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова.
- Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?
- В карцере.
- А за что вас туда водворили?
- За просьбу дать те книги, которые просил.
- Что же вы просили?
- Тэна "Историю революционных движений". - ответил Петров и понял, что гибнет эта книга была запрещена тюремной цензурой.
- Вы же не первый раз в тюрьме, - Бурцев покачал головой, - неужели не знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в карцер?
- Может быть, там было удобнее начать игру? - помог Савинков.
- Конечно, - ответил Петров с облегчением. - В карцере, где нет света и койки, такое значительно более правдоподобно.
- Я так и думал, - кивнул Савинков. - Я бы на месте Саши поступил точно таким же образом.
- Хорошо, а когда вы потребовали Марию Стюарт? - гнул свое Бурцев. - Сразу же? Или по прошествии времени?
- Конечно, не сразу. Сначала я на карачках ползал, песенки пел, а уж потом стал плакать и звать Машу.
- Как реагировала стража?
- Обычно. Смеялись надо мной... Носком сапога пнут, скажут, мол, вставай, и все...
- Врача не приводили?
- Нет.
- Вы десять дней ползали на карачках, пели и звали Машу Стюарт, но врача к вам не приводили?
- При всей темноте стражников, при всей их жестокости они обязаны были докладывать начальству о поведении человека, заключенного в карцер... А в тюремной книге нет никаких записей... Первая появилась лишь двадцать третьего, Александр Иванович...
- Знаете что, - Петров прикрыл глаза, чтобы не сорваться, - можете обвинять меня в провокации, черт с вами. Печатайте в ваших журналах. Только добавьте: "Я обвиняю "хромого" на основании материалов, полученных мною от саратовских тюремщиков. Других улик у меня нет". Валяйте.
- Владимир Львович, - вступился Савинков, - я не вижу никаких оснований обвинять Сашу в провокаторстве на основании ваших сведений... Они совершенно недоказательны. Это тень на ясный день. К тому же ни один из наших не был провален, а смысл и цель провокации состоит в том, чтобы сажать и убивать революционеров...
Бурцев прикрыл рот ладошкой, кашлянул:
- Что ж, отложим это дело. Но смотрите, Павел Иванович, как бы партия не пригрела у себя на груди второго Азефа. Данные, которыми я располагаю, пришли от революционеров, от чистейших людей.
- От кого? - спросил Савинков резко. - Псевдоним?
Бурцев поднялся, молча кивнул и, повернувшись, словно солдат на плацу, пошел на бульвар, - пальтишко старенькое, локти протертые, косолапит, и каблуки стоптаны, словно клошар какой, право.
Петров нервно, но с огромным облегчением рассмеялся:
- Страшно...
- Сейчас-то чего бояться? Сейчас нечего... Знаете, кстати, отчего я был так груб при вас с Зоей, в которую вы были влюблены?
- Кто старое помянет, тому глаз вон, Бо... Павел Иванович!
- Нет, я все же вам скажу... Она ко мне домой пришла... Ночью... После того, как вы ее домой проводили, на третий этаж доковыляли, чтоб кто, спаси бог, не обидел любимую... А она - ко мне в кровать. А я предателей не терплю, Саша, в любви ли, в терроре - все одно... Поэтому я и был с ней так резок при вас. Думал, поймете, сделаете выводы... А вы оскорбились, зло на меня затаили... Ладно, теперь о деле... Партия благодарит вас за то, что вы внесли предложение продолжить работу в терроре. Но после Азефа мы вынуждены проверять каждого, кто вносит такое предложение...
- Поэтому здесь и появился Бурцев? - понимающе спросил Петров, испытывая какое- то радостное чувство близости к тому, кого он недавно еще считал своим заклятым врагом.
Савинков покачал головой:
- Лишь отчасти.
- То есть?
- У него своя информация, у нас своя. - Савинков полез в карман пиджака за конвертом, медленно достал оттуда фотографический оттиск и протянул Петрову. - Поглядите, Саша. Это здесь легко делается, надо только знать, где интересующий нас человек живет и кто из почтальонов обслуживает его участок. Почтальоны - бедные люди, они легко дадут ознакомиться с письмом, тем более отправленным не во Францию, а в Россию, мифическому присяжному поверенному Рохлякову. Поглядите, милый, поглядите.
Петров уже видел - это была копия его письма Герасимову.
Савинков между тем неторопливо продолжал:
- Мы знаем, кто получает корреспонденцию по этому адресу. Саша. У нас ведь всюду есть свои люди. Теперь все зависит от вас. либо я передаю это письмецо вместе с вашим же обращением в ЦК о терроре Владимиру Львовичу для идентификации почерка и распубликования в мировой печати сообщения о вас, втором Азефе, либо вы рассказываете мне правду.
Петров открыл рот, но голоса не было, он прокашлялся, спросил совершенно чужим, незнакомым ему фальцетом:
- Шанс на спасение есть?
- Конечно.