Г а л я, Я так и знала… Как же я… без тебя…
П и р о к с (обняв Галю). Не надо, Валюша… Мы же воюем… Нам теперь и за них придется.
Р а я. Да… Ребята нам выставили счет, по которому не расплатишься за всю жизнь.
Ф е к л а. Кто их выдал, известно?
Б о р и с. Да.
П и р о к с. Кто?
Б о р и с. Мишка.
Р а я. Мишка?.. Геню?!
Б о р и с. Да… Известна даже такая подробность… Когда их брали, Мишка присутствовал при этом и сказал Павлу: «Пусть лучше ты станешь мертвым, чем легавым!» Видно, понял, мерзавец, что Павла он потерял окончательно. И не простил.
Ф е к л а (внезапно охрипнув). Его приговорили?
Б о р и с. Да.
Ф е к л а. Когда выполнять?
П и р о к с. Тебе что, все мало? Это мой!
Б о р и с. Сегодня.
Р а я. Я обращаюсь к организации с первой и последней просьбой.
Б о р и с. Какой?
Р а я. Отдайте его мне.
П и р о к с. Да ты стрелять-то умеешь?
Б о р и с. Рая… вы?..
Г а л я (подходит к Рае и целует ее). Разрешите ей, пусть она.
Р а я. Иначе я его все равно прямо сейчас, днем!
Б о р и с (поколебавшись мгновение). Хорошо… От имени подпольного обкома партии поручаю вам, товарищ Рая, привести в исполнение приговор над врагом революции Мишкой Арапчиком. С группой, которая будет его брать, я вас сегодня сведу лично.
Р а я. Спасибо.
Г а л я. Я родила сына и воспитала его сама, замуж я больше не вышла. Алешка рос хорошим, послушным и очень светлым. Он хорошо учился, особенно по математике и географии, и никогда не болел, вообще ничем, даже насморком. В сорок третьем под Курском он сгорел в танке. С тех пор у меня только и дел по дому, что перегладить иной раз его рубашки да протереть пыль на его книгах и пластинках. У него слух плохой был, но музыку он очень любил. Я работала директором текстильной фабрики, уставала, конечно, но все-таки иногда собирала, да и сейчас собираю мальчишек и девчонок с нашей улицы. Мы пьем чай, разговариваем, а потом заводим старенький Алешин патефон и слушаем Баха, Генделя. Ребята слушают. Может быть, чтобы не обидеть меня?
Ф е к л а. Спустя много лет я понял, что не потерял Раю в те два часа, а просто не нашел ее раньше. После освобождения Одессы мы объяснились и разошлись. Я уехал в Москву, учился, но не потянул, бросил и стал работать, как когда-то, портным. В тридцатом году я женился на тихой, ласковой девушке, которая подарила мне троих детей. Мы вместе и рядом прошли все непростые дороги нашей жизни. И всегда верили, что все пройденное — не напрасно, потому что по тем же дорогам, пусть впереди, но по тем же, шли и они… (кивает на остальных), друзья.
Б о р и с. В двадцать четвертом в Москве мы с Раей соединили свои жизни. А уже через полгода она впервые уехала. Я не знал — куда, на сколько, я ждал и верил, что она вернется. Иначе быть не могло — ведь она платила по счету, выставленному ребятами. Она приезжала и уезжала вновь, и опять я не знал — куда и на сколько. В тридцать пятом мне присвоили докторскую степень, в сороковом я стал членом-корреспондентом Академии наук, в сорок первом ушел в народное ополчение; в сорок пятом в Берлине встретил Раю, встретил на концерте под открытым небом — солдатам играли Гайдна.
Р а я. Группа, которую дал тогда под мое начало Борис, взяла Мишку поздно вечером того же дня прямо из-за столика одного кафе на берегу моря. Там же, на берегу, ему был зачитан приговор. Он страшно и грязно ругался и все время угрожал нам местью своих дружков. Видимо, он не верил, что все происходящее — всерьез. Но когда Мишка понял, что именно сейчас я выстрелю, он закричал. Его крик — всю жизнь во мне. Как ни странно, это не преследовало меня, не угнетало — напротив. В самые трудные минуты, в Австрии, в Испании, в Германии, в самых критических ситуациях этот безумный животный вопль оживал во мне, и я себе говорила: ты борешься против людей, у которых настолько ничего нет за душой, что они не умеют даже умереть достойно.
П и р о к с. Когда десятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года войска Третьего Украинского фронта освободили Одессу, и мы, участники боев, ехали по улицам моей юности, клянусь — не вру: я, генерал, у которого за спиной было три года войны и столько всякого другого, плакал, как пацан-неумытыш. На другой день я пошел на Молдаванку. Дома, где жили Мотя, Алеша и Павел, не было, сгорел. А где-то рядом кто-то играл музыку. Я зашел в соседний двор, там в комнате у открытого окошка стоял чудный хлопец лет двенадцати, белобрысый, худой, как чума, и пиликал на скрипке.